Эдди повел меня на кухню:

– Я тебе чай приготовил с бисквитами. Ты какие любишь?

Я чуть было не сболтнула, что к бисквитам равнодушна, но вовремя удержалась.

– Мне вот тот, маленький, – постаралась я уменьшить «зло».

В последующие два часа Эдди угощал меня какой-то особенной водкой, демонстрировал табак с малиной, пока я, наконец, не выдержала:

– Эдди, ты вообще рисовать умеешь?

Он обиженно засопел:

– Умею. Давай, устраивайся на диване.

Я примостилась в уголке около книжных полок, пес уселся рядом.

Какое-то время Эдди рисовал молча, потом заманил собаку куском курицы на кухню, и закрыл дверь в комнату:

– Он меня нервирует. Вика, давай сделаем небольшой перерыв.

Мы сидели рядышком и смущенно молчали. Что делать, когда хочется целоваться, но не можешь признаться или как-то подать знак?

– Что же ты не рисуешь? – нерешительно начала я. – Творческий кризис?

– Нет, просто ты ко мне несерьезно относишься, а я тебя люблю.

В этот момент я чуть было все не вывалила: и про то, что серьезное к нему отношение может разбить мое сердце, и про то, что серьезно Эдди относится только к своим желаньям, а я сейчас одно из них, и про Хлою…

Но что-то меня остановило. Так бывает, сидишь с желанным, любимым человеком, и все сейчас в твоей власти, он только тебя слышит – можно сделать с ним все, что захочешь… Эта ответственность убивает любую агрессию, какой бы оправданной она не казалась.

Я тихо поцеловала его в губы. Он сжал мои плечи, выпил поцелуй, как будто умирал от жажды. Через несколько лет я вспомнила этот жест: точно такое же движение ртом сделала наша новорожденная дочь в свою первую ночь. Я тогда спросила пожилую медсестру:

– Вы же мне грудь «зеленкой» намазали, разве она захочет теперь ее взять?

– Еще как захочет, – захохотала женщина. – Молодая, ничего не понимаешь, она сейчас только твоего молока и хочет!

Акушерка поднесла младенца ко мне и Арина без промедления схватила сосок. Она сделала пару жадных глотков, потом медсестра с силой оторвала малышку. Та заревела с обидой, в полный голос.

– Что вы делаете? – занервничала я. – Она же только начала! Она кушать хочет!

– Нельзя, глупая, – так же весело отвечала мне акушерка. – У новорожденных еще желудок не работает. Она ж полчаса как родилась! Куда ей больше, животик заболит…

Если честно, я не поверила медикам. В тот момент я больше доверилась Аришину крику, в котором явственно звучало негодование голодного человечка, которому дали еду и тут же отобрали. Поэтому первое, что я сделала, когда мы с дочкой остались наедине, это предложила ей грудь вновь. Она энергично зачмокала и заснула через пару минут.

Но это было потом. А тогда мы целовались над никогда незаконченным портретом, словно от этого зависело главное в нашей жизни. И потому, как благодарно, трепетно Эдди мне отвечал, я поняла, что сейчас он не врет. Может, я и права на счет его увлечений, только он-то об этом не знает. Если и обманывает, то потому что сам обманывается.

Мы просидели на диване весь день до вечера. К американцам я вернулась с такими красными распухшими губами, что объяснений с Беном не последовало, он все понял без слов.

Олег догадался тоже. Странно, Эдди он простил через неделю, меня же игнорировал два года. Что это за штука, мужская солидарность? Впрочем, тогда я была так безмятежно счастлива, что не задавалась никакими вопросами: ни почему это Эдди не проводил меня, ни какой социальный статус у наших отношений, ни сколько они продлятся.

Все равно его не брошу, потому что он хороший

Мы встречались урывками, украдкой, как тайные любовники. То в квартире его родителей, то у меня в общежитии. Гуляя по городу, забегали в подъезды, чтобы поцеловать друг друга. Поцелуи, бесконечные разговоры – мы были поглощены разглядыванием, разгадыванием чужой вселенной, разбирая все непонятное или просто другое, не такое, как у тебя внутри. Если поблизости была постель, я с трудом останавливала его руки: