– Ну, и что ты предлагаешь делать Михаил Петрович? Значит, пусть другие пока наживаются, а я, по-твоему, должен сидеть и ждать у моря погоды? Ну, уж дудки! Мне чужого не надо, но и своего я не упущу, чай не лыком шиты!

– Эх, сермяжная ты душонка, Михеич, «не лыком шиты»…, – и горько усмехнулся. – Зря Александр второй отменил крепостное право, уж лучше бы «влекли ярем от барщины старинной», а то дали, понимаешь, рабам свободу?! Вот и пошло одно недоразумение. Нет чтобы – по всей стране подняться, да и раздавить совдепы? Нет, видишь ли, им жалко пузо растрясти, все норовят поболее его набить, хамы! Пороть всех! Поголовно пороть! – Облов в неистовстве сжал кулаки и заматерился.

– Обижаешь, Михаил Петрович, или мы тебе не пособляли?! Подумай лучше, кем был бы ты и твои архары без нас, без крепких хлеборобов? Так – перекати поле…

– Вот она – темнота наша сиволапая? Давай-ка, еще поучи меня? Сразу видно, что по мурцовке соскучился…

Они еще долго препирались, не желая вникнуть в доводы противной стороны. Оба раскраснелись, с обоих градом лил пот, обоих до безобразия разобрало от мутного самогона и тяжелой наваристой пищи. Напуганные громким спором Бородинские женщины еле успевали обносить едоков новыми яствами, да подтирать украдкой пролитый на столешницу самогон.

Михаилу стало невмоготу спорить с упёртым стариком. Тот же, возомнив себя докой в экономике, стал навязчиво втолковывать гостю азы рыночного хозяйства. Облов резко оборвал ставший беспредметным разговор.

– Ладно, Михеич, надоело пустоту молоть, оставайся при своем мнении. Торгуй, воруй, только теперь нишкни и помолчи… – Облов задумчиво посмотрел на сникшего мужика, скосил глаз на дверь кухни, опасаясь ненужных свидетелей. Продолжил совсем тихо:

– Значится так, Кузьма Михеевич?! Видать, придется мне исчезнуть на некоторое время. Сам знаешь, загнали нас краснопузые в угол. Итак…, из моих денег дай тысяч пять, остальные схорони получше… Скажу одно – те деньги, они как бы святые, для великого дела предназначены – для войны с Совдепией. Если, что не так…, с тебя строго спросится. Ты меня знаешь дед, уж я не спущу! – Облов пьяно пошатнулся. – Переведу все твое семя, под корень вырежу! Понятно говорю? Коня оставляю тебе, корми, холи, я обязательно вернусь – когда будет надо. Понял старик?! – Облов грохнул кулаком по столу, посуда задребезжала, самогон из стаканов выплеснулся на скатерть.

– Да уж, как не понять Михаил Петрович, – подхалимисто заюлил Бородин. Он понимал, что игра в свободу мнений исчерпалась, но в тоже время его наполнила внезапная радость – наконец-то лиходей покидает родные места. Уходит, да еще оставляет его (Кузьму Бородина) при огромных деньжищах. А уж там, как еще сложится, бабушка надвое сказывала? Глядишь, казна навеки останется у него одного. – Все понятненько, а денежки я сейчас, мигом принесу, – и Михеич на цыпочках вышел из горницы.

Облов откинулся на спинку стула, закурил. Явилась Пелагея со своим ангельски чистым, васильковым взором. Украдкой поглядывая на Облова, она стала убирать со стола. Михаил задумчиво смотрел на ее большие, рабочие руки, проворно управляющиеся с посудой, смотрел на ее большой нос и прикушенные губы. Девка ему совсем не нравилась, однако, как можно теплее он заговорил с девушкой.

– Пелагеюшка, покидаю я вас, уезжаю далеко, далеко! Свидимся ли когда? Ты в Бога сильно веруешь? – и на ее утвердительный кивок, он неловко схватил девушку за руку и страстно выговорил. – Пелагеюшка, я прошу тебя – молись за меня! Признаюсь тебе одной – некому за меня Господа молить, совсем некому. А так хотелось бы, чтобы чистая душа радела Христу за меня грешного. Ты выполнишь мою просьбу, Пелагея?!