А вот углы доставались Леньке регулярно, особенно за лук. Если из супа Олежки воспитатели помогали убирать его ложкой, то Леньку, который отказывался есть суп с этой вареной полупрозрачной мерзостью, заставляли сидеть над тарелкой, пока суп не остывал и весь не превращался в одну большую гадость. Но Ленька сидел.

Таська поднимала голову во время тихого часа и видела, как Ленька мается над тарелкой. Затем суп убирали, а мальчика ставили в угол. Часто ли это было? Не особенно.

Так вот, несгибаемый Кузнецов первым осознал, что бороться с Олежкой бессмысленно, а уж бить и тем более. Какой от этого толк, если в ответ на тумаки для Олега, всех пересекут, как сидоровых коз, да и домашнего ора будет столько, что хоть святых выноси. К его мнению прислушивались, и поэтому все активные антиолеговские действия заключались в том, что мальчики просто обступали Олежку в туалете, чуть-чуть подталкивали и лишь грозили, что поколотят. Олег, раскрасневшись от негодования, вырывался из круга и бежал жаловаться.

– Кузнецов, Мартынов, Пульников! Убью! – орала Валерия Александровна, врываясь в мужской туалет.

Ну, а дальше всё по известному сценарию: профилактические беседы, стояние в углу, хождение к заведующей – стандартный набор действий в вариативной комбинации.

Во время тихого часа Сашка Тищенко (мальчик), друживший с Таней Егоровой и не тайно в неё влюбленный, рассказывал Таське, как они вырастут и у Тани будут вот такие сиськи. Сначала он показал их сколько хватило рук, а потом исправился: «Нет, они будут у неё до потолка! И я на ней женюсь,» – подвел он итог. Таська напряглась, пытаясь вообразить, как это будет, какой станет Таня Егорова, когда пойдёт под венец с Сашкой, но фантазии у неё не хватило, она никак не могла представить человека с подобной грудью, поняв всю тщетность своих попыток, она сказала: «Ну, тебя. Сейчас Валерия заметит, давай на разные бока.» И они с Сашкой отвернулись друг от друга.

С другого бока у Таськи была Оля. Таська пристально смотрела ей в лицо, пытаясь понять, спит она или притворяется. Оля не спала. Почувствовав на себе чужой взгляд, она открыла глаза, и Таська, подхваченная каким-то необъяснимым порывом, неожиданно для самой себя сказала самым тихим шепотом:

– Олька, клянись, что никому не расскажешь, – Оля молча кивнула. – Честно, честно?

– Не сомневайся, – ответила Оля так же тихо, – никому ничего не скажу.

– Мне Кузнецов, знаешь, как нравится. Ой, как… – и Таська распахнула глаза до предела, словно желая именно ими передать всю силу своего чувства.

В ответ Оля глаза закрыла, словно испуганная подобной новостью, а затем стала медленно надвигать одеяло к самому подбородку… на затылок и правое ухо, превращаясь в снежный кокон с маленьким торчащим носиком.

Таська улыбнулась, ей было приятно от того, что она выпустила тайну на белый свет, и та перестала её мучить, а ещё потому, что Оля вот так сжалась и сокрыла её в какой-то совсем недоступной, почти пещерной, глубине. Таська откинулась на спину, счастливо закрыла глаза и, глубоко вздохнув, стала проваливаться в дремоту.

Зима была на исходе. Последняя в их садовской жизни. В среду репетировали танцы для выпускного. Девочки – хоровод, а мальчики «Яблочко». Если у девочек всё было более или менее гладко, ну, не считая Шурки Зубковой, начисто лишенной чувства ритма, то мальчуковая репетиция оказалась довольно напряженной. Максим Пульников, крупный и неповоротливый, всё время вываливался из темпа, Диня Карташов никак не мог запомнить последовательность движений и вместо одной связки начинал другую, сбивая соседних «танцоров». Хуже всего обстояло дело с Олегом. Лидия Андреевна вместе с музыкальным работником уже просто завывала. Им бы убрать его из танца вовсе, но поскольку по известным причинам сделать они этого не могли, то Лидия Николаевна стала обзывать Олежку Олегом Андреевичем, чтобы хоть как-то выпустить праведный гнев.