И если хочешь ты узнать и самый способ прелюбодеяния, то скажу тебе слово, не мое, но самого Того, Кто будет судить всю нашу жизнь. Всяк, говорит Он, иже воззрит на жену, ко еже вожделети ея, уже любодействова с нею в сердце своем (Мф. 5, 28). Если случайно встретившаяся на площади и одетая как попало, женщина своим видом можем иногда уловить человека, который из любопытства посмотрит на нее: то как могут сказать о себе, что смотрели не с вожделением, те, которые входят в театры не просто и не случайно, но для этого именно и с таким рвением, что небрегут и о церкви, проводят целые дни, пригвоздившись глазами к бесчестным тем женщинам, где развратные речи, блудные песни, любострастный голос, подкрашенные брови, нарумяненные щеки, наряды, подобранные с особенным искусством, поступь, исполненная очарования, и множество приготовлено других приманок для обольщения и увлечения зрителей; где и душа зрителя в беспечности и великой рассеянности, где и самое место возбуждает к любострастию; где мелодия предшествовавших и последующих песней, выигрываемых на трубах, свирелях и других подобных инструментах, очаровывает и расслабляет силу ума, подготовляет души находящихся там к обольщениям блудниц, и делает их легкоуловимыми. Если похоть часто, как какой-нибудь хитрый разбойник, тайно входит (в человека) и здесь, где псалмы, и молитвы, и слышание Божественных слов, и страх Божий, и великое благоговение: то как могут быть выше этой злой похоти те, которые сидят в театре, и ничего здравого не видят и не слышат, напротив, исполнены гнусности и разврата, и терпят поражение чрез все чувства, и чрез слух и чрез зрение? Если же они этого не могут (т. е. быть выше похоти): то как могут когда-либо освободиться от вины прелюбодеяния? А не свободные от вины прелюбодеяния, как могут они, без покаяния, вступить в этот священный притвор и участвовать в этом прекрасном собрании?

По этому увещеваю и прошу их наперед очиститься, исповедью и покаянием, и всеми другими способами от греха, сделанного ими на зрелище, и тогда уже слушать Божественные слова. Грех этот немаловажен; это всякий ясно увидит из примеров. Если бы какой слуга в тот ящик, где хранится дорогая и раззолоченная, господская одежда, положил грязное, служительское платье: перенес ли бы ты, скажи мне, равнодушно такое оскорбление? А что, если бы кто в золотой сосуд, в котором постоянно держались благовонные масти, влил зловонную грязь: не наказал ли бы ты и побоями виновного в этом? Так о ящиках и сосудах, одеждах и благовонных мастях мы станем показывать столько заботливости, а душу свою почтем хуже всего этого? И туда, куда влито духовное миро, будем вливать дьявольские образы, сатанинские басни и песни блудные?

Как, скажи мне, потерпит это Бог? Между тем, не так велико расстояние между благовонной мастию и грязью, и между одеждой господской и служительской, как между духовной благодатью и этим злым делом. Ужели не боишься ты, человек, одними и теми же глазами смотреть и на сцену в театре, где представляются гнусные драмы прелюбодеяния, и на эту священную трапезу, где совершаются страшные таинства? Одними и теми же ушами слушать и сквернословящую блудницу и поучающего тебя словами Пророка и Апостола? Одним и тем же сердцем принимать и смертоносный яд, и страшную и святую жертву? Не отсюда ли развращение жизни, расстройство брачных союзов, распри и ссоры в семействах? В самом деле, когда ты, расстроившись тамошним зрелищем и сделавшись более сладострастным и похотливым, и совершенным врагом целомудрия, возвратишься домой и увидишь жену: тебе уже не так приятно будет смотреть на нее, какова бы она ни была. Распалившись на зрелищах похотью, и пленясь чужим обольстительным лицом, ты отвращаешься от целомудренной и скромной жены, подруги всей твоей жизни, оскорбляешь ее, осыпаешь тысячью упреков, не потому, чтобы было тебе за что винить ее, но потому, что стыдно высказать страсть и показать рану, с которой ты возвратился оттоле домой; сплетаешь другие предлоги, безумно выискивая повода к ссоре; с отвращением смотришь на всех домашних, предавшись совершенной той гнусной и нечистой похоти, которой уязвлен, и, нося в душе запавший в нее звук голоса, поступь, взгляд, движения и все образы блудные, ни на что домашнее не смотришь с удовольствием. И что говорю о жене и доме? На самую церковь будешь смотреть не так приятно, и слова о целомудрии и чистоте будешь слушать с неудовольствием. Слова эти будут тебе не поучением, а осуждением; мало-помалу ты уклоняешься и наконец, совсем отстаешь от этого общеполезного учения. Поэтому, прошу всех вас, и сами избегайте гибельного пребывания на зрелищах, и посещающих оные увлекайте оттуда. Ибо все, что бывает там, ведет, не к исправлению души, но к погибели, осуждению и наказанию. Что пользы в этом кратковременном удовольствии, когда из него рождается постоянная скорбь, и ты, днем и ночью уязвляемый похотью, для всех становишься тягостным и неприятным? Испытай же самого себя, каков бываешь ты по возвращении из церкви, и каков по выходе из театра; сличи оба эти дни, – и тебе не будет нужды в наших словах. Сравнение этих двух дней достаточно покажет, как много пользы здесь, и как много вреда там. Об этом я и теперь сказал вашей любви, и никогда не престану говорить: потому что чрез это мы и страждущих такими недугами облегчим и здоровым доставим более безопасности; тем и другим слово об этом полезно; одним для того, чтобы отстали от страсти к театрам, а другим для того, чтобы не впали в эту страсть.