– А те, кто зашел сзади?.. Еще раз, Корабб, все было спланировано. Кто-то отдал приказ. Это что угодно, только не безумие.

– Я, вообще-то, имел в виду остальных регулярных – тех, кого потянуло на запах крови.

Ни у кого мыслей на этот счет не было. Флакон вдруг понял, что по-прежнему сжимает в руке гладий. Со вздохом он убрал меч в ножны.

Курнос скомкал поданную кем-то окровавленную рубашку и заткнул ее под кожаное ярмо – так, чтобы закрыть стертые до мяса ключицы. Рубашка была мокрой и теплой, но сочившаяся из нее кровь его не особо тревожила – своей тоже хватало.

Повозка была тяжелой, особенно теперь, когда поверх тюков с едой на ней ехали дети. Впрочем, могла быть и тяжелее, если бы дети не отощали до предела. Курносу не хотелось об этом думать. Он вспоминал свое голодное детство, хотя тогда папаня все же изредка приносил угощение для своих малявок. Курнос был из них самый мелкий. Кусочек того, ломтик сего. А мамка с другими мамками иногда уходила, пропадала где-то несколько дней, а потом возвращалась – иногда плачущая, иногда побитая, но с деньгами, а на те деньги можно было накрыть стол. В такие разы папаня, помнится, долго ругался.

Но все ради того, чтобы накормить малявок. «Мои красивые малята», – говаривал папаня. А через несколько лет гарнизон снялся, и мамка перестала приносить домой деньги, зато они с папаней зажили более счастливо. Старшие братья Курноса тем временем разъехались: двое ушли на войну, а третий женился на вдове Карас, которая была на десять лет старше него. Курнос втайне отчаянно любил ее и, возможно, правильно сделал, что сбежал, ведь брату едва ли понравилось бы слушать возню за амбаром, гадая, это вдовушка снова напилась или еще что. Эх, славное было времечко…

Курнос заметил рядом мальчишку с мешком. Тот старательно вылизывал окровавленные ладони.

Ты, что ли, принес мне рубашку?

– Не дело это, малявка, пить кровь.

Мальчишка непонимающе посмотрел на Курноса и продолжил вылизывать ладони, пока не вылизал начисто.

…Потом он узнал, что одного брата убили под Натилогом, а второй вернулся без ноги. Зато на пенсию мамка с папаней перестали бедствовать, да и Курнос, когда вступил в армию, отправлял домой две трети жалованья: одну треть – родителям, другую – оставшемуся брату и его жене, как бы в знак извинения за ребенка и прочее.

И все же голодать в детстве было ужасно. Как говаривал папаня, «не можешь накормить – не заводи; Худова булава, для этого большого ума не нужно!» Что правда, то правда, и поэтому Курнос исправно платил за своего малявку – и продолжал бы платить, если бы их не объявили преступниками, дезертирами и так далее, в общем, теми, кто не исполняет свой долг. Теперь-то малявка уже подрос и сам может работать, так что брат, наверное, отозвал награду за голову Курноса. Возможно, страсти улеглись, и все снова наладилось.

Думать об этом было приятно. Однако теперь его угораздило влюбиться разом в Смекалку и Поденку – не глупо ли, учитывая, что их две, а он один. Курнос, впрочем, ничего странного не видел, зато женщин такое положение почему-то не устраивало. Как и многое другое, кстати, отчего возникала куча проблем.

Тянульщица справа от него споткнулась. Курнос свободной рукой ухватил ее и поднял. Женщина благодарно вздохнула.

Теперь еще и женщины. О женщинах он мог думать весь…

– Слушай, а ты ведь Курнос, да?

Курнос посмотрел на нее. Невысокая, с крупными, мускулистыми ногами. Вот не повезло, а? Нормальные мужики на такие ноги только облизываются – и из-за них же ее под ярмо, прямо как… как…

– Ага, он самый.

– Знаешь, что хотела спросить?