– Теперь, старый дурачина, они обратились в пыль, а твои слова живут. И кто смеется последним?

Гнилое дерево трюма не дало ответа. Вздохнув, Удинаас отбросил страницу.

– Ах, да о чем я? Уже недолго, нет, недолго.

Масляная лампа угасала, холод заползал внутрь. Удинаас не чувствовал рук. Старое наследие – от этого улыбчивого преследователя не скрыться.

Улшун Прал обещал еще снег, а снег он привык презирать.

– Как будто само небо умирает. Слышишь, Фир Сэнгар? Я почти готов продолжить твою сказку. Мог ты представить такое наследие?

Застонав от боли в онемевших руках и ногах, он выбрался из трюма корабля на накренившуюся палубу и заморгал от ветра, ударившего в лицо.

– Белый мир, что ты хочешь сказать нам? Что все плохо? Что судьба настигла нас?

Он привык разговаривать сам с собой. Так никто не будет плакать, а он устал от слез, блестящих на обветренных лицах. Да, он мог бы растопить их всех несколькими словами. Но жар внутри – ему же некуда деваться, правда?

Удинаас перелез через борт корабля, спрыгнул в снег глубиной по колено и начал прокладывать новую тропинку к лагерю под укрытием скал; толстые, отороченные мехом мокасины заставляли его ковылять, продираясь через сугробы. Удинаас чуял запах дыма.

На полпути к лагерю он заметил двух эмлав. Громадные кошки стояли на высоких скалах, серебристая шерсть на спинах сливалась с белым небом.

– Ага, вернулись. Это нехорошо. – Он чувствовал на себе их взгляды. Время замедлилось. Он понимал, что это невозможно, но представлял, будто весь мир засыпан снегом, что не осталось животных, что времена года сморозились в одно – и этому времени года нет конца.

– Человек может. А почему не весь мир? – Снег и ветер не обращали внимания, их жестоким ответом было безразличие.

Между скал ветер стихал, и дым щекотал ноздри. В лагере было голодно, а вокруг – белым-бело. И все же имассы продолжали петь свои песни.

– Не поможет, – пробормотал Удинаас, выдохнув пар. – Нет, друзья. Смиритесь, она умирает, наше дорогое маленькое дитя.

Интересно, знал ли Силкас Руин все заранее. Знал ли о неминуемом поражении.

– В итоге умирают все мечты. Уж мне-то должно быть известно. Мечтай о сне, мечтай о будущем; рано или поздно приходит холодный, жестокий рассвет.

Пройдя мимо засыпанных снегом юрт, хмурясь от песен, доносящихся из-за кожаных пологов, Удинаас двинулся по тропе, ведущей к пещере.

Грязный лед покрывал зев пещеры, как застывшая пена. Воздух внутри был теплый, влажный и пах солью. Удинаас потопал ногами, стряхивая снег с мокасин, и пошел по извилистому коридору, касаясь каменных стен пальцами расставленных рук.

– Ох, – произнес он еле слышно, – да ты холодная утроба, да?

Впереди он услышал голоса – или, вернее, один голос. Прислушивайся к своим чувствам, Удинаас. Она остается непреклонной, всегда непреклонной. Полагаю, вот на что способна любовь.

На каменном полу остались старые пятна – вневременное напоминание о пролитой крови и утерянных в этом несчастном зале жизнях. Удинаас почти слышал звон мечей и копий, последний отчаянный вздох. Фир Сэнгар, я готов поклясться, что твой брат стоит там спокойно. Силкас Руин мало-помалу отступает; на лице – выражение недоверия, словно маска, которую он никогда прежде не надевал и которая совсем ему не подходит.

Онрак Т’эмлава стоял справа от жены. Улшун Прал присел на корточки в нескольких шагах слева от Килавы. Перед ними возвышалось усохшее болезненное здание. Умирающий Дом, твой котелок оказался с трещинкой. Она была дурным семенем.

Килава повернулась к появившемуся Удинаасу; ее темные звериные глаза сузились, как у кота, готового прыгнуть на добычу.