– Вы тоже, господин бывший хе… к-хм… мэр, – пробурчала она у него над головой.

– Что ты несёшь, увечная?! Где ж я, по-твоему?!

– Не в себе – это уж точно!

– Иди мой полы, немочь ходячая! Или за что там я тебе плачу?

– Это пансионат, папа, – Висмут взялся за ручку кожаной сумки, стоявшей на стариковских коленях, но тот только крепче вцепился в её раздутые бока.

– А ты что за хрен? – с недоверием спросил бывший мэр.

– Я твой единственный сын, папа. Висмут. Помнишь? – терпеливо пояснил Висмут.

Старик недоверчиво прищурился, придирчиво разглядывая высокую подтянутую фигуру стоящего перед ним мужчины в коричневых брюках и жилете железнодорожника, надетом поверх светлой рубахи с расстёгнутым воротом. У него было гладко выбритое лицо, тёмно-русые волосы, подстриженные аккуратно, но не чересчур коротко, и тонкие, едва заметные лучики морщинок, веером расходящиеся от внешних уголков карих глаз. Эти морщинки – признак доброты и улыбчивости – бывшему мэру не понравились особенно: всех добрых и улыбчивых он считал простофилями.

– Ты меня не узнаёшь? – спросил Висмут.

– Я отлично вижу! – вспылил дед, отталкивая руку сиделки, протянувшей ему очки. – Вижу и его отпущенные лохмы, и небрежный ворот, и отсутствие галстука – полная распущенность, тьфу!

– Вы тоже без галстука, – пробухтела сиделка, – и в пижаме, потому что наотрез отказались переодеться.

– Потому что я у себя дома, мать твою, и могу ходить, в чём захочу!

– Это дом престарелых, папа.

– Престарелый здесь только ты, неведомый хрен без галстука! Хвала богу, ты не мой сын! Моему сыну – три, вчера я отправил его и его няньку в загородное поместье!

– Это было сорок лет назад, папа, – Висмут перехватил у сиделки ручки кресла и повёз его к выходу, – с тех пор не осталось ни няньки, ни поместья. Только я.

– Ты просрал всё моё состояние? – возопил дед, с завидной прытью вскочив с кресла и перегородив Висмуту дорогу.

– Я расплатился с твоими долгами.

– Это собственность пансионата, – ввернула сиделка, забирая освободившееся кресло.

– Ты всё продал?!

– Мне нужно было как-то покрыть твои долги, отец. И чем-то платить за твой пансионат.

– Ты всё продал!!! Всё накопленное годами немыслимого, нечеловеческого труда!

– Об мэрский-то стул, поди, не одну пару штанов истёр – так трудился, так трудился! – пробухтела сиделка на пути к лифту.

– Ты и меня продал – сюда! – дед трагичным театральным жестом обвёл холл. – В богадельню! Этим! – презрительно указал на сиделку, заталкивающую в лифт кресло. – На опыты-ы-ы! – старик упал на колени и завыл, заломив руки.

Висмут удручённо стоял над ним, уперев кулаки в бёдра, ожидая конца представления.

– Да я бы и сам заплатил, лишь бы взяли, – вздохнул он, – но никто не хочет иметь с тобой дело, папа!

– А ещё он в меня дерьмом кидался! – крикнула сиделка, задёргивая железную решётку лифта. – И медсестёр за ляжки щипал!

Висмут тяжко вздохнул и закрыл глаза.

– По справедливости, – вставила медсестра с дежурной улыбкой, – это было не дерьмо. Господин Празеодим тайком принёс полные карманы глины с занятий по гончарному мастерству, слепил из неё… ну, вы понимаете… и…

– Оди, лапушка, для тебя я просто Оди! – прокудахтал с пола бывший мэр.

– Всё! – Висмут, не открывая глаз, вскинул руку. – Всё, пожалуйста, больше не надо! Ничего не хочу знать. Мне с этим человеком теперь жить.

– Соболезную, – прошептала сестричка, не переставая белозубо улыбаться, хотя в глазах её и правда мелькнуло сочувствие.

Висмут не без труда запихал всё ещё хныкающего и сетующего на судьбу старика в кеб и, усевшись рядом, уставился перед собой, уперев локти в колени.