– Что же он сказал?

– Вы сказали, это не допрос, – на ее лице прорезается осторожная улыбка.

– А вы обещали быть откровенной, – поражаюсь своей напористости я.

– Ваш кофе, кстати, уже остыл, – кивает она на подоконник, и я в знак того, что уступаю первым, беру с него чашку. – Ну хорошо. Вы были на «Мертвых душах» во МХАТе?

– Со мной, знаете, странная история приключилась. Я очень давно не был в театре, но чувствую, будто побывал на всех премьерах последних лет.

– Понятно, Карасина начитались, – усмехается Догилева. – Спектакль на самом деле превосходный. На сцене – грязь. Настоящая российская грязь, представляете? И Безруков, который играет Чичикова, хлюпает по ней сапогами. Он еще ни одной реплики не успел произнести, а какая глубокая получилось метафора! И эта гнида – других, извините, слов не нахожу – берет и обкакивает (еще раз извините) великолепную постановку. Меня он обгадил – это я еще могу простить. Но, извините, Табакова, МХАТ?… Карбаускиса – гениального режиссера? Кто он такой, чтобы унижать? Это что за жлобство?

– Вот мы и пытаемся выяснить, кому этот жлоб перешел дорогу.

– Сергей, вы, надеюсь, шутите. Постойте, – настораживается Догилева, – вы, что из-за Табакова пришли?

– Я к вам, Татьяна Анатольевна, за помощью пришел. Поэтому про Табакова не имел права не спросить.

– Вы правы. На чем я остановилась?

– На Безрукове, на грязи.

– Ну, грязь на Сергея льют кому не лень. Так вот, Олег Павлович о рецензии Карасина отозвался немного иначе. Не так, как я это озвучила на всю страну. «Лучше играть в болоте, чем пердеть из него», вот что он сказал. Хорошо приложился, правда? А главное – по заслугам.

– И тоже метафорически.

– Н-ну, да. Наверное. Ха-ха, – смеется Догилева.

Я вежливо посмеиваюсь в ответ, так и не понимая, есть ли на самом деле метафора и в чем она заключается.

– Надо все-таки позвонить, – остывая от смеха, говорит Догилева и ее взгляд пускается в бега, словно поиск мобильного телефона и немедленный звонок Табакову – задача, с выполнением которой никак нельзя повременить до моего ухода.

А мне и в самом деле пора уходить. Уже на улице вместе с жарой меня догоняют отдельные фрагменты статей Карасина. Я приберегал их, как осколочные фугасы, которые собирался пустить в дело, если своими одиночными выстрелами спровоцирую ответную канонаду Догилевой.

Я слишком хорошо о себе думал. Ни один из моих выстрелов не достиг цели, и теперь я начинаю подозревать, что вооружен одними холостыми патронами. Зато в моей голове стоит непрекращающийся грохот: это бушует фейерверк из так и не пущенных в дело карасинских фраз.

«Режиссерша» – в двух рецензиях на спектакли Догилевой это слово повторяется тринадцать раз. В журнале слово пишется без кавычек, но при этом наклонным шрифтом. Вероятно, в этом и скрывается метафора, и я даже не поленился порыться в словаре. Нет в русском языке такого слова, но не было, похоже, выхода и у Карасина. Догилева была права: режиссером он ее не считал, и в своей убежденности журналист решился на искажение – не критическое для ревнителей словесности, – но оскорбительное для персонажа статьи. Мне стоило вооружиться субъективным отношением Карасина, ведь Догилева была ему явно не по вкусу. Настолько, что в своих претензиях он дошел до точек.

«В своем новом спектакле», писал он, «режиссерша использует уже испытанный прием. „Не отрекаются любя…“, сообщает афиша, и это троеточие явно позаимствовано из прежней постановки Догилевой и тоже антрепризы, „Дама ждет, кларнет играет“. Между прочим, именно так, если обратиться к оригинальному тексту М. Кристофера, название пишется правильно. Без трех мечтательных точек в конце. Впрочем, намек на романтическую историю – а разве не ради такой аллюзии Догилева цепляет к названиям своих спектаклей искусственный шлейф, – выдает другое. А именно, стремление заполнить царящую на сцене пустоту. Увы, одними точками этого не сделать».