Шакал говорил, что причинит боль тем, кого я люблю, и теперь я вижу, что ему это удалось. Моя мать выглядит совершенно разбитой. Все это время она скрывала тяжкое горе, а сейчас оно сквозит в ее взгляде. Мамино лицо искажается от чувства вины.

– Я потеряла надежду. Сдалась, – тихо говорит она надтреснутым голосом. – Я сдалась.

– Ты ни в чем не виновата, – утешаю ее я, – откуда тебе было знать?

– А вот Севро не сдался, – произносит она.

– Он ни на день не прекращал поисков, – объясняет Танцор. – Он будто сошел с ума, все повторял, что ты жив. У него это не шло из головы. Дескать, он почувствовал бы, если бы ты умер. Я даже просил его отдать шлем кому-нибудь другому, потому что он бросил на твои поиски все силы.

– И маленький засранец таки нашел тебя! – восклицает Нэрол.

– О да, – продолжает Танцор, – нашел! Я ошибался. Мне надо было верить в тебя. Верить в него.

– Но как же вы отыскали меня?

– Операцию спланировала Теодора.

– Она здесь?

– Работает в нашей разведке. У этой дамы повсюду уши. Кто-то из ее информаторов в клубе «Жемчужина» подслушал разговоры о том, что всадники-олимпийцы прибыли с Луны на Аттику, чтобы забрать какую-то загадочную посылку для верховной правительницы. Севро решил, что ты и есть эта посылка, поднял почти все наши резервы на атаку, рассекретил два ценных источника…

Он все говорит и говорит, а я смотрю на мать. Та отстраненно уставилась на потрескивающую под потолком лампу дневного света. Что мама сейчас чувствует? Каково матери глядеть на искалеченное врагами тело своего ребенка? Видеть, как ему больно, пересчитывать его шрамы, внимать безмолвным страданиям, пытаться прочесть мысли в опустошенном взгляде? Сколько матерей молились, чтобы снова увидеть своих сыновей и дочерей, но, когда те возвращались с поля битвы, понимали, что война забрала их, отравила их душу и они уже никогда не будут прежними?

Девять месяцев мать оплакивала меня. Теперь она охвачена чувством вины из-за того, что сдалась. Ее терзает отчаяние – ведь война вот-вот поглотит меня, и материнские руки бессильны удержать сына. Я слишком часто пренебрегал желаниями других, чтобы добиться мнимой цели. Если жизнь дает мне второй, а может, последний шанс, то я должен все сделать правильно. По-другому.

– …Но самая большая проблема даже не в материальных ресурсах – нам нужны люди…

– Танцор… Подожди, – перебиваю его я.

– Подождать? – недоуменно хмурится он, поглядывая на Нэрола. – А что не так?

– Все так. Но мы обсудим все эти дела завтра утром.

– Завтра утром?! Дэрроу, да у нас земля из-под ног уходит! Мы не контролируем другие отряды алых! Сынам не продержаться и года! Я должен ввести тебя в курс дела! Ты должен вернуться и…

– Танцор, я жив, – говорю я, стараясь не думать обо всех вопросах, которые мне хочется задать о войне, о моих друзьях, о том, как я чуть не умер, о Виргинии, – это все не срочно. – Ты хоть понимаешь, как мне повезло? Я снова вижу всех вас в этом мире, а не в загробном! Я не виделся с братом и сестрой шесть лет. Так что дебрифинг подождет денек. Завтра я снова уйду на войну, а сегодня вечером я хочу побыть со своей семьей.

Из-за двери доносятся детские голоса. Мне кажется, что я незваный гость, без приглашения явившийся в чужой сон. Гость, которому нет места в мире детства. Но у меня нет выбора: мать толкает вперед мое инвалидное кресло, и я оказываюсь в крошечной спальне. Повсюду металлические тазы, дети, запах шампуня, шум. Пятерых ребятишек, моих родных племянников, только что искупали, судя по влажным волосам и стоящим на полу маленьким сандалиям. Двоим – около девяти, еще двоим – лет по шесть. Девочка-ангелочек уткнулась головой в ногу старшему мальчику, но тот не обращает на нее внимания. В комнате есть и еще один ребенок. Девчушка, которой не спалось в ту ночь, когда я пришел к матери в Ликосе, одна из дочерей Кирана. Она наблюдает за остальными детьми, выглядывая из-за яркой книжки со сказками, и замечает меня первой.