При помощи то ли Зублина, то ли Анукаева капитан Максимушин включил видео. Двухчасовой фильм рассказывал о том, куда приводят мечты о дезертирстве, неуставные взаимоотношения, неисполнение приказов и всякие прочие дерзкие вещи. После двух недель КМБ мы и так были в достаточной степени квадратными, но сохраняли, несмотря на все проведённые над нами манипуляции, свои изначальные размеры: кто-то был побольше, кто-то поменьше, кто-то совсем крохотным, как Голецкий. Фильм же показал нам, как из людей делают абсолютный квадрат, некую идеальную геометрическую фигуру о четырёх углах, усечённую под единый микроскопический размерный стандарт. У этих квадратов будто бы уже не было воли, не было чувств и разума, а жили они одними инстинктами, которые держала в узде палка-погонялка надзирателя. Было страшно видеть, какие вещи может сотворить с человеком устав при его дословном приложении к округлой и шершавой жизни. Мы съёжились. Батонов, у которого уже вошло в привычку подтрунивать над Голецким, потупил взор и задрожал, точно он один вдруг почувствовал, как в помещении похолодало до минус сорока. Голецкий, будучи последним, кому даже в теории мог грозить дизель, как обычно принял всё на свой счёт и как будто бы вовсе умер. Перестал дышать, моргать, сердце у него остановилось где-то в районе пяток, да и тело его уже остыло и закоченело. Всё, поминай как звали!

Через время всё закончилось. Экран снова посинел, в расположении включили свет, вернув в помещение саму жизнь. Батонову снова стало тепло.

– Ну как, ёпте? – холодным голосом спросил Максимушин. Мы ничего не ответили. Максимушин продолжил:

– Вот такая вот хуйня-муйня. Так что ведите себя достойно, ёпте. Там, кстати, говорили в фильме, что срок в дисбате в зачёт срока службы не идёт?

– Да, было что-то такое, та-щ капитан, – ответил Зублин.

– Вот так вот. Так что при желании можно послужить и два года, как раньше. Достаточно только пиздануть своего товарища палкой по голове.

Тут уже Зублин сглотнул ком, подступивший к горлу. Прапорщик Совин хищно посмотрел на него из дальнего конца расположения.

Потом у нас был обед, на котором мы не хотели есть, а после – перекур, на котором мы не хотели разговаривать. Потом нас снова повели на строевую подготовку, и к концу дня всё худо-бедно вернулось на круги своя.

Вторник был ознаменован приходом в нашу роту самого майора Болдыря. Самого Майора Болдыря! Нас к этому тщательно подготовили, да мы и сами – чего уж греха таить – тщательно подготовились. Майор Болдырь пришёл к нам, чтобы сообщить пренеприятнейшее известие:

– К нам едет Комитет матерей. Кто-то знает, что вообще такое Комитет матерей?

Я знал и решил, что это мой шанс, и его нельзя упускать. Пока моё знание со мной, оно ничто, пыль – мусор даже. Мусор, мешающий мне сосредотачиваться на важных задачах вроде заправки кровати, строевого шага или несения службы в суточном наряде. Но когда знание обёрнуто в слова и выставлено наружу на всеобщее обозрение, оно – моё украшение, моя визитная карточка, мой билет во что-то, к чему я точно не приду, если буду, весь такой умный, сидеть и молчать.

Я поднял руку.

– Да?

Я встал.

– Товарищ майор, курсант учебной роты, рядовой Альпаков. Комитет матерей – это организация, занимающаяся гражданским надзором за соблюдением прав призывников и военнослужащих, – сказал я.

– Верно, – ответил майор Болдырь, и над моей головой прогремел салют.

Я сел. Болдырь продолжил:

– Должен сказать, что Комитет матерей – это организация, которой боюсь даже я. А уж я всякого повидал. Если у кого-то вдруг после слов рядового… как там тебя?..