В моих мыслях эта история образует идеальный круг, элегантную и неизбежную цепь событий. Но теперь, видя её на бумаге, я чувствую себя сбитой с толку. Боюсь, вам вообще непонятно, что я имею в виду. Что я хочу вытащить из глубин своего разума и поместить куда-то ещё, подальше от себя. Я не могу подобрать правильные слова, потому что, возможно, и не существует никаких слов, с помощью которых можно вытащить призрака на свет божий, сковав его при помощи чернил и бумаги.

На своей картине Салтоншталль скрыл лицо «Утопленницы», изобразив её оглядывающейся в сторону леса. Но ведь картина была написана в 1898 году, верно? Так что… он вполне мог видеть «Незнакомку из Сены». Он был влюблён в свою двоюродную сестру, и если Мэри Фарнум – та самая девушка, с которой он написал образ своей героини, возможно, именно поэтому он спрятал её лицо. А может, и нет. Ева Кэннинг не была похожа на «l’Inconnue de la Seine», хотя я знаю, что у неё было как минимум две личины.

Нет, никогда мне не стать писателем. Только не настоящим писателем. Это так ужасно – пытаться обуздать мысли, которые отказываются послушно выстраиваться в предложения.

Аптека закрывается через полчаса, а я должна забрать очередную порцию своих лекарств.

Не повторяюсь ли я? Бум. Бам. Пабам.

Спрашивая об этом, я не имею в виду полезное повторение, подчёркивающее и делающее очевидными те способы, которыми все эти события и жизни разных людей неразрывно связаны друг с другом, чтобы рассказать историю с привидениями, через которую я прошла и теперь пытаюсь изложить на бумаге. Нет, меня интересует, не хожу ли я по кругу (Бум. Бам. Пабам.) и заодно – не занимаюсь ли я этим для того, чтобы не двигаться дальше, к осознанию ужасной и прискорбной истины? Не пытаюсь ли я специально спотыкаться, – будучи чокнутой, которая прекрасно понимает, что она чокнутая, но не хочет, чтобы ей об этом напоминали, – рассказывая одновременно две истории, которые обе правдивы, но при этом лишь одна из них подтверждается фактами? Мне кажется, что я занимаюсь именно этим. Что я разыгрываю старый анекдот, рассказанный однажды Розмари, о человеке в лодке с одним веслом, который бесконечно гребёт, выписывая круги, и поэтому никогда не достигнет берега. Но как мне поступить иначе, если моя история представляет собой спираль или даже множество спиралей внутри других спиралей? Является ли признаком паники то, что я считаю, будто мне нужно вести прямую, внятную сюжетную линию, повествование, которое имеет конкретную отправную точку и движется по понятному, ясному маршруту? Не слишком ли я занята самокопанием, натягивая свою неуверенность на голову, как натягивала одеяло, когда мне было пять лет, из-за страха темноты, того, что в ней может скрываться, и волков. Может, мне перестать наконец откладывать всё на потом и прямо рассказать об этих событиях?

Неужели я всего лишь сумасшедшая, которая переносит свои заблуждения и порождения расстроенной психики на бумагу?

Доктору Огилви не нравится слово «безумная», в равной степени как и определение «сумасшедшая». Вероятно, она одобряет изменения в названии больницы Батлера. Но я убеждаю её, что это правильные и честные эпитеты. К чёрту всякие политические или негативные коннотации, эти отражающие реальность определения, и они мне необходимы. Возможно, меня тревожит мысль о заключении в психушку, об антисептической стерильности больниц и о том, как пациенты лишаются там остатков человеческого достоинства, но эти слова меня точно не пугают. И я их ничуть не стыжусь. Но мне становится страшно от мысли, что я попала в петлю и не в состоянии говорить прямо – или настолько стараюсь этого избежать, что вгоняю себя в столь беспомощное состояние. Мне будет стыдно, если я не смогу набраться смелости, чтобы сказать правду.