Мне принесли последний ужин, который я заказал в виде чипсов с водкой – несовместимые и такие простые вещи, которые я заказал вместо стейка Шатобриан или устриц, которые были мне доступны. Я насмехался над этой смешной традицией последнего ужина. Какое мне дело до того какой ужин у меня будет последним? Множество людей, сидевших в этой камере и ждущих свою смерть, никогда не ели эти стейки и устрицы, которые они заказали себе в последний день своей жизни, ожидая что-то вкусить и понять – то, что они не вкушали и не понимали при жизни. Как же смешно думать, что кто-то планирует попробовать что-то особенное в последний день своей жизни. Лучше съешьте картофельное пюре и простые дешевые сосиски из сои, которые вернут вас в ваше бедное детство, пробудят ваши воспоминания, чем пытайтесь угнаться за тем, что никогда уже не будет вашим. Конечно, я в своей жизни ел и стейки, и устрицы, но что было бы лучшей демонстрацией пренебрежения к их последней подачке, в виде предсмертного ужина, чем простые дешевые чипсы и водка? Дайте выпить и закусить, мне не нужно от вас ничего прекрасного! Вы сами перечеркнули в жизни и для меня, и для себя все прекрасное, что есть на свете! Вы облили кровью и грязью человечность, как розовое пальто. Вы показали, что я был прав, ибо вы не лучше меня. Вы убиваете за зло точно так же, как и я сам. Зло за зло, зуб за зуб. Вам велел так ваш бог, он так же велел это мне, ведь вы, высокоморальное общество, знающее что хорошо, что плохо, внушали мне с детства, что бог един. Тогда он един для всех, включая меня. И я творил его справедливость, так же как и вы сейчас. А значит я невиновен. Ко мне позвали священника. Ох уж эти святые наших дней. За неимением пророков, каждый надевший на себя крест, облачение и сан, мнит себя святым. Скажи это мальчику, в рот которого ты намедни совал свой грязный пророческий член. Я выгнал этого высоконравственного гражданина пинком под его священнический зад. Я сам отпущу себе грехи. Для этого мне не нужен тип, освящающий на днях ядерную ракету. Они всегда рады осудить убийцу одного, восхваляя тысячи воинов их страны, идущих убивать миллионы. Я взял крест, перевернул его наоборот и сказал: «Сатана, если ты есть, прости мне мои грехи, ибо они недостаточны». Вот и вся индульгенция.

Хорошо, что меня больше не было. Я снова смотрел со стороны на происходящее. Запуганный, худой человек сидел в камере, не боясь смерти, он трясся от страха. Он не знал чего он боялся. Его трясло от стресса, он часто ходил в туалет, стоящий в этой, к его счастью, одиночной камере. Он вспоминал свои жизни, жизнь с Камиллой, которую он долгое время нежно любил. Он и помыслить не мог о ее смерти. «Представляешь, когда-то мы увидим смерть друг друга» – говорил он ей с ужасом, думая о старости, не думая о том, что именно он станет причиной ее смерти. Думал о Сесиль – маленькой Сесиль, зависящей от него, которая превратилась в гламурную мамзель, способную легко прожить свою жизнь сама по себе. Человек понимал, что какую бы реальность он ни жил, ни в одной он не был счастлив. Видимо, декорации и детали можно менять, но сама суть является неизменной – любая жизнь есть земной ад. Для всех ли? Навсегда ли? Кто может это знать наверняка? А может вся его жизнь и была его адом, за какие-то прегрешения в прошлой жизни, которую он не помнил? Эти мысли и были причиной его тремора.

Человек шел по длинному коридору, умышленно ли он был таким длинным, чтобы увеличить страдания приговоренного к смерти? Человек лег на медицинскую койку, похожую на те в госпиталях, что призваны излечить от какой-либо болезни. В данном случае болезнью была сама жизнь. Это был апофеоз человеческой медицины. Эта койка избавляла от всего сразу. Человека пристегнули к койке за руки и ноги, как связывали в былые времена на эшафоте. Толпа не скандировала: «Смерть». Толпа была слишком цивилизованна, современна. Она молча смотрела на смерть, сдерживая свою радость и садистское чувство удовольствия от того, что там лежат не они, а кто-то иной. Никто никому не отрубал голову, катящуюся вниз с эшафота, все еще видящую радостное Общество, в котором мы живем, и чувствующую боль во всем теле, уже не принадлежавшем голове. Человеку сделали легкий укол в вену, протерев прежде место укола антисептиком, чтобы никакая зараза не смогла навредить смертнику. Стерильность превыше всего. Моральность у общества – это стерильность у медиков. Нельзя этим пренебрегать. Хорошо, что медик, дававший клятву «Не навреди» был опытным и обладал легкой рукой. Укол был безболезненный. Вначале снотворное, потом яд. Чтобы не чувствовать боли от останавливающегося сердца, разрывающегося, орущего не тише, чем сердце Камиллы, пронзенное ножом. Впрочем, кто знает действует ли это снотворное, или крик умирающего сердца оказывается громче любого седативного, ласково успокаивающего нервы умирающего? Что важнее? Успокоение нервов в медикаментозном сне или смерть? Организм явно ответит, что второе, но нам проще думать, что первое. Как мы думали, что на электрическом стуле мозг умирает мгновенно, не чувствуя как он медленно поджаривается на протяжении минут, не пытаясь спасти свое тело, подавая сигналы, что нужно бежать от этих электрических разрядов. Я смотрел на это со стороны, ожидая, что пленка закрутится вспять и я снова окажусь в новой реальности. Никакой пленки не было. Боль затмила собой все. Резкая нестерпимая боль в груди. Сильнее той, что была в квартире, со стаканом виски в руке. Боль вышла на первый план. Никакой пленки не было. Только резкий конец боли и вечное благодатное спокойствие и темнота.