Встретились они спустя два года, уже во время войны, когда отдел комплектования Комиссариата искусств включил Будушевскую и Малышева в одну фронтовую бригаду.

– Безмерно рада нашей встрече! – не наигранно заявила актриса. – Не забывала, как помогал в манеже, давал дельные советы. Станем работать вместе, как когда-то. Хочешь спросить, как стану выступать без трапеции? О ней придется забыть, стану показывать довольно зрелищный акробатический этюд.

Клоун перебил:

– Почему ты одна?

– Имеешь в виду мужа? Он погиб, к сожалению, погиб на второй месяц войны, – печально сказала Будушевская. – Посмертно наградили орденом.

– Никогда бы не подумал, что твой избранник может взять в руки оружие, тем более воевать, считал его, прости, обычным хлыщом.

Будушевская невесело улыбнулась:

– Мы говорим о разных людях. Ты имеешь в виду артиста филармонии, а я полкового комиссара. Чтец, он же конферансье и куплетист, остался в прошлом, мы расстались довольно быстро, без скандалов. А с комиссаром расписалась в мае сорок первого, познакомились в его гарнизоне, где давали шефский концерт…

Почти год клоун и гимнастка выступали на передовой в перерывах между боями на открытой площадке, в кузове грузовика с откинутыми бортами, в сохранившемся клубе или лазаретах. Для Малышева тот год был самым счастливым, если можно таковым стать на фронте, рядом со страшной войной, постоянными артналетами.

Однажды в трескучий мороз Будушевская слегла с воспалением легких, больную срочно отправили на санитарном самолете в тыл. Спустя месяц до Малышева дошла весть, что актриса, к счастью, выздоровела и работает в Свердловском цирке и, что самое главное, в третий раз вышла замуж.

Не в силах оставаться в одиночестве, клоун в опустевшей столовой военторга залпом выпил стакан разбавленного водой медицинского спирта и уставился ничего не видящим взглядом в тарелку с соленым огурцом. Таким «незрячим» Малышева отыскал Арзуманов. Виталий Сергеевич поднял на товарища помутневшие глаза:

– Выпьем! Армянского коньяка, к сожалению, нет.

Арзуманов взял бутылку, натренированным жестом манипулятора спрятал неизвестно где, поднял клоуна, привел в снимаемую квартиру, где с женой – она же ассистентка, – и двумя дочерьми-погодками занимал комнату.

– Имею право выпить или нет? – вопрошал Малышев заплетающимся языком. – Другим прощают выступления под градусом, а мне непозволительно разок хлебнуть горячительное?

Фокусник с женой раздели клоуна, уложили на узкий диван.

– Ты забыл, что завтра очередной концерт в госпитале, пьяному или не протрезвившемуся с больной головой на концерте нечего делать, – наставлял Арзуманов. – Не желаю, чтобы моего друга увидели в образе свиньи. Спи, не думай, что мои девочки останутся без места – возьмем их к себе в кровать. Пожалуйста, не ворочайся, иначе заскрипят пружины и дочери не выспятся.

Трудно оказать, как бы впредь выступал клоун, наверное, вымученно, как приготовишка, насильно вытолкнутый в манеж, все бы удивлялись, куда подевалось отточенное мастерство, где брызжущий через край юмор, импровизация?

Утром, умывшись, выпив пару чашек желудевого кофе (где в войну было найти натуральный?), Малышев пришел в выглядевший не праздничным цирк. Напялил парик, облачился в широкие штаны, туфли с удлиненными носами и вышел в манеж. «Сейчас или никогда!» – приказал себе Малышев, чувствуя, как в теле напряглась каждая клетка.

В ранний час в цирке шла очередная, плановая репетиция. Не горели софиты. У барьера крутили «колесо» две девушки. Поодаль разминались эквилибристы[7], им ассистировал отец, бывший руководитель номера «Икарийские игры»