Мы не успели отказаться, как Рая ринулась к плите, чтоб разжечь, поставить на конфорку чайник, но гости в два голоса попросили отложить чаепитие на утро.

Рая согласилась, а увидев, что Петр не спускает взгляда с двери в соседнюю комнату, сказала:

– Спит. За день наигрался до упаду, еще поработал – он у меня дюже хозяйственный, без дела не сидит, – покосилась на лавку с ружьем: – Оружие оставишь в доме, срок охоте не вышел.

– Знаю, просто так захватил, – признался Петр.

– Ладно, что знаешь.

И снова по горенке точно пронесся сквозняк: хозяйка ушла.

– Ложитесь, – предложил Петр, указывая на разобранную лесничихой кровать.

– А ты? Места хватит двоим.

– Отоспался в хуторе.

Я улегся, стал слушать, как за спиной убаюкивающе гудит ночной лес, покрикивает неугомонный филин и на крыльце с сигаретой покашливает Петр…

Разбудил петух. Он сидел под растворенным окном привязанный к колышку бечевкой (видимо, держали на откорм) и отчаянно горланил.

У колодезного сруба стояли Петр и Раиса. Лесничиха столкнула в колодец бадью, наклонилась, стала следить за падением. Сверкая шлифованной железной ручкой, бешено завертелся валок. Бадья плюхнулась в воду, и из глубины вырвался жестяной гром с всплеском. Цепь залязгала, подергалась, застыла. Отвергая помощь, Рая оттерла Петра плечом, сама вытянула бадью, перелила воду в ведро, унесла в дом. Пока шла, Петр смотрел ей вслед.

Я не стал беспокоить хозяйку приготовлением завтрака, захватил этюдник, вышел из дома.

Хоперский лес был тучным: дубы в обхват, бугристые в комле неизвестные мне деревья, редкие ели. Под ногами хрустел валежник. Порой я заплетался в вымахавшем папоротнике, вяз в пышном мху. Было тихо, как бывает лишь поутру вдали от поселений, когда не беспокоят людские голоса, ржание коней, гудки автомобилей, топор порубщика, лай собак…

В небе над деревьями кружил коршун, он неслышно резал воздух неустающими крыльями, чего-то высматривал. Неожиданно круто взмыл – птицу спугнула песня.

выводил неокрепший мальчишеский голос.

Напрямик, сквозь чащобу, я двинулся на песню, а она зашагала навстречу – тревожная и горькая.

Песня умолкла так же неожиданно, как возникла.

– Здравствуйте!

У молодой поросли дубков на меня лупанился мальчишка дошкольного возраста, лицо усыпала гречишная шелуха веснушек, которые сливались на носу в кляксы.

– День добрый, – ответил я, – что за песню пел?

– Казачью, ее мамка иногда поет, лучше моего выходит. А я вас, дядя, знаю: спали и губами смешно шевелили, будто с кем-то разговаривали, – мальчишка вытянул губы, зачмокал: – Вот так!

– И я знаю тебя.

– А вот и нет. Когда люди спят, они лишь сны видят.

– Тебя зовут Егором.

– Мамка это сказала?

– Нет.

– Тогда дядя Петр.

– Снова не угадал.

По-взрослому Егорка сдвинул на затылок фуражку, почесал лоб.

– Значит, все-все знаете?

– Все не все, а кое-что известно, – признался я.

Егорка словно ждал подобного ответа:

– Тогда скажите: куда дни уходят?

Я растерялся.

– Вот сейчас утро, затем будет день, потом вечер и ночь, и дня как не бывало, куда он уходит?

Настала очередь мне чесать затылок.

– Спрашивал мамку, а она говорит, что дни в другие страны спешат, чтоб и там было светло. А правда, что в городе столько домов, как тут деревьев?

Не дожидаясь ответа, мальчуган закидал другими вопросами: как часы показывают время, почему охотникам позволено бить уток и зайцев, которые не делают никому ничего плохого, сколько лет может прожить человек, откуда берется град, как устроен самолет.