Потому и не желал Савелий идти в деревню, что боялся обнаружить себя. Не мастеровым, как знали его в усадьбе, а колдуном, хотя сам он себя таковым не считал. Но не объяснить людям, чем знахарь и ведающий от колдуна отличается, они всех, кто из толпы выделяется, одним словом величают. И боятся. И сторонятся. Вот только случись что, к ведающему за подмогой спешат.

Вот потянулась похоронная процессия обратно к усадьбе, деревенские поспешно по домам расходились, а Савелий так и остался стоять в стороне, глядя на тусклое солнце, пробивающееся сквозь серые тучи. Пробежался по погосту лёгкий ветерок, хрипло каркнула ворона, примостившаяся на нижней ветке берёзы, посмотрела на человека внимательным чёрным глазом. Савелий достал из кармана краюху хлеба и отрез коричневой ленточки.

– Держи, хранительница, и проводи барыню туда, где свет, – кинув горбушку вороне, прошептал он, та, подхватив хлеб, тяжело снялась с ветвей, полетела куда-то в сторону, а Савелий повязал на ветку ленточку, прошептал что-то, и только тогда зашагал следом за своими к усадьбе. Когда-то он так же как барыню сегодня провожал в дальний пусть своих. Семью. Жену, отца и сынка. Всех сразу.

Тяжёлым грузом навалились на плечи воспоминания, стало нечем дышать, перед глазами поплыл туман. Как больно! Стон сорвался. Савелий потряс головой, отгоняя воспоминания. Не здесь. Не сейчас. Дома. Он запрётся в своей лачуге и даст волю чувствам, но пока… Пока нельзя. Не на виду у всех.

Что большую боль причиняет? Сама ли утрата или осознание собственной вины? Ведь из-за него беда случилась, только он повинен! Раскрылся, дурень, помог людям, обнаружив свой дар. Одним помог, другим, а потом не смог. Не всё человеку подвластно. Не вправе он со смертью в битву вступать, да и бесполезно это, а люди злобу затаили лютую, красного петуха ему в дом пустили. Да не ведали, что нет его, что в лес он пошёл да задержался. А он вышел из-за деревьев и сразу зарево увидел, и сердце зашлось, беду неминучую почуяв.

Бежал он до деревни, ног под собой не чуя, да поздно, никого спасти не сумел, и лишь кричал, рвался из удерживающих его сильных рук соседских мужиков. Как выжил тогда, бог весть, но минуло. Не прошло, нет, но Савелий как-то научился жить с болью, притерпелся к ней, приняв в душу как нечто постоянное и незыблемое. Лишь иногда, в моменты подобные этому, вдруг накатывало, боль вырывалась, заполняя собой всё его существо, выжигала до донышка, оставляя пепел и пустоту, и снова приходилось Савелию возрождаться из пепла, снова учиться жить.

Что есть мочи стиснув зубы, Савелий подошёл к колодцу, достал ведро воды. Не удалось остаться незамеченным, подошёл Кузьма, хлопнул по плечу.

– Савелий, что с тобой? – спросил обеспокоенно.

– Пить хочу… – и припал к воде, пил долго и жадно, а напившись, отступил на шаг, наклонился и вылил воду из ведра себе на голову.

Полегчало. Боль притаилась, но совсем не ушла, обещая явить себя снова, но хоть не сейчас, уже хорошо.

– Неужто жарко? – усмехнулся Кузьма. – На дворе осень поздняя. День-другой и заморозки пойдут.

Савелий не ответил. Говорить сейчас, всё равно, что подвиг совершать – язык словно распух во рту, не ворочался, да и слова растерялись, лишь пульсировала в висках нарастающая боль. Домой. Ему нужно к себе. Там станет легче. Он сможет дать волю чувствам и отпустить свою боль гулять по болоту. Не навсегда, лишь на время, позже она вернётся. Она всегда возвращается.

После той страшной ночи Савелий стал скрывать целительский дар, более того, после погребения семьи ушёл из родной деревни. Что ему делать там, где люди безжалостно расправились с его семьёй, а жизнь самого Савелия исковеркали так, что не собрать боле? Он хотел отомстить. Ответить злом на зло, но забылся на рассвете тревожным сном, и увидел отца. Тот сидел на завалинке перед домом, чинил валенки большой иглой, светило солнце, и отец щурился, улыбаясь. Вот остановились натруженные руки, замерла игла, отец поднял голову.