– Охренел? – первое, что пришло на язык растерявшемуся Артёму. Слово вырвалось непроизвольно, отупевший от долгого недосыпа мозг выдал заторможенную реакцию.

Старик не отвечал, продолжая хрипло дышать, смешно втягивая в себя воздух – с всхлипом, переходящим в украинское «хыгание».

– Что надо?

Хриплое дыхание, «хыгание».

– Послушай, отец, – негромко, раздельно сказал севший на кровати Артём. Первый испуг начал сменяться злостью, жаль было прерванного сна. – Я к тебе не лезу, и ты ко мне не лезь. Ты меня достал. Мне без разницы, что здесь нет свободных мест в палатах – завтра я пойду к начальнику отделения, и пусть тебя отселяют отсюда куда угодно – хоть в коридор, хоть на улицу на мороз. Тебе не понятно, что я не хочу с тобой общаться? Со…

– Заткнись.

Слово было сказано неожиданно резко, и что ещё более впечатлило, отчётливо.

– Приставать к тебе не буду, не бойся, – наконец отдышавшись, старик хмыкнул. – Ты для меня интереса не представляешь. Что‑что, а «голубым» сроду не был.

– А кто тебя знает? – пробормотал Артём, стараясь отодвинуться подальше к стене и прикидывая, не стоит ли завопить в голос в том случае, если Нилов станет вытворять вовсе уж странные вещи. Сестры на посту в коридоре, конечно, нет, все они сейчас спят в сестринской, но хотя бы проснутся люди в соседней палате. Удивительно, но мысль о физическом отпоре старику, хотя бы о том, чтобы спихнуть незваного гостя с кровати, даже не рассматривалась. Запахом воспалённой плоти и гноя несло так сильно, что казалось – ткни посильнее кулаком и человеческая фигура просто лопнет, залив всю палату отвратительным содержимым.

– Так ты говорил, местный. И я местный. Почти. Крепостной барской усадьбы Узмакова Андрея Павловича, – Нилов хрипло хихикнул, произнеся незнакомую собеседнику фамилию. – Доводилось слышать?

«Гной действует на мозг, – понял Артём, – вот он и несёт всякую чушь. Похоже, у дедули дела плохи».

Участь старика его не волновала. Пугала непредсказуемость дальнейшего поведения Нилова. Как все нормальные люди, Артём инстинктивно боялся сумасшедших, поскольку никогда не сталкивался с ними и оттого не знал, как себя вести и на что способен его визави. В голове закрутились воспоминания о прочитанном и слышанном, в том числе о страшной силе безумцев, которая даже старушкам в дурке позволяет бросать через себя дюжих санитаров и рвать смирительные рубашки. Вот не хотелось бы закончить жизнь в больничной палате накануне выписки задушенным соседом.

Кричать, однако, тоже не хотелось. Само воспитание в семье, претендующей на интеллигентность, заставляло натуру восставать против громких криков. Может и обойдётся, твердило воспитание. Поболтает и уйдёт. А если завопить, то сбегутся люди, будут смотреть как на сумасшедшего уже на тебя.

Поэтому он ограничился отрицанием и приготовился слушать, что старик скажет дальше.

– Шучу. Деревушка, в которой я вырос, понимаешь, раньше в царское время принадлежала дворянину Узмакову. Вот мы, пацаны, и назвали себя в шутку узмаковскими крепостными. Да.

Старик ненадолго затих, как будто собирался с мыслями или обдумывал, что рассказать дальше. Свет фонаря освещал палату, придавая окружающим предметам незнакомую дурную нереальность, почти как во сне. Лежащий лицом к стене прооперированный Макс с замотанной бинтами головой казался трупом в больничном саване, если бы не всхрапывание, напоминавшее звук стекающей в отверстие раковины воды.

– Тридцать восемь лет назад мне было семнадцать.

Голос старика вывел Артёма из ступора, в который он начал было впадать. Семнадцать?! Значит, Нилову сейчас пятьдесят пять. Выглядел он на семьдесят, если не больше.