Отец не желал, чтобы его сыновья рисковали, самостоятельно пробовали свои силы или пускались в открытое плавание; он уже все продумал за нас; нам оставалось только следовать разработанному им плану: избрать своим поприщем естественные науки – отец был инженером, – поступить в медицинский университет и как можно раньше начать зарабатывать на жизнь. Не тратить времени попусту, не размениваться по мелочам. Мир опасен; чем меньше ошибок мы допустим, тем лучше. Отец уже просчитал, чем нам нужно заниматься, дабы обеспечить себе безбедное существование, и нечего понапрасну обдумывать это самим.

Каждый раз, заметив, что я затрудняюсь что-то сделать – открыть банку в десять лет или написать сочинение в пятнадцать, – отец бросался делать это вместо меня, не позволяя самостоятельно справиться с проблемой. Намерения его были исключительно благими: он хотел оградить меня от страданий и неудач на пути к той или иной цели. «Я уже совершил эти ошибки, – всегда говорил отец. – Учись на моем опыте». Однако в своей воспитательной методике он не учел одну мелочь: он не сможет вечно быть рядом, чтобы подстилать соломку. В результате я так и не научился заботиться о себе, разговаривать с продавцами, распределять деньги; вообще, жить самостоятельно. И поэтому в свои двадцать восемь лет стоял посреди магазина и пялился на шампунь.

Поступление в аспирантуру при Колумбийском университете не сделало меня самостоятельней. Отец преподавал на одном из факультетов этого вуза, и для его детей обучение было бесплатным, поэтому колледж я заканчивал там. После колледжа я мог бы уехать в Чикаго, но страшно было даже представить, что я перееду в незнакомый город, за сотни километров от всех, кого знаю. Словом, я остался на прежнем месте, в квартирке, расположенной практически за углом отцовского офиса.

Время от времени я заглядывал к нему, и он вел меня в китайский ресторан. Отцу не нравилось мое увлечение английской литературой – он уже заранее представлял, как будет содержать меня до конца своих дней, – и мы препирались по этому поводу, пока ели лапшу. «Если бы я владел собственным бизнесом, – ворчал он, – я бы нашел тебе местечко. Хотя ты бы все равно отказался». В ответ я напоминал ему о разногласиях между ним и моим дедом, который держал лавочку в Швейном квартале (отец не горел желанием продавать застежки так же, как я не стремился лечить людей), но подобные увещевания на родителя не действовали.

На самом деле отец не верил в то, что я закончу аспирантуру. Собственно, он изначально не думал даже, что я туда поступлю. Какое бы испытание мне ни предстояло, он никогда не сомневался в моем провале. Ведь, по мнению отца, ему постоянно приходилось мне во всем помогать. Он не ждал от меня успешного окончания первого курса. По французскому у меня вечно были тройки, и отец – сам-то он владел шестью языками – считал, что экзамен по языку я завалю. «Спасибо за поддержку», – бормотал я, благодарил его за ужин и плелся обратно в свою убогую берлогу.

Я жил в этой квартире, когда читал «Эмму» и, как результат, расстался со своей с девушкой; я жил там и год спустя, когда настал черед остальных романов Джейн Остин. Дело было на летних каникулах после третьего курса аспирантуры. Семинары закончились (между прочим, языковой экзамен я сдал), и теперь полным ходом шла подготовка к страшному испытанию: осенью меня ждал устный квалификационный экзамен. Последняя академическая проверка на прочность. За четыре месяца следовало прочитать сотню книг, а в день экзамена мне предстояло зайти в аудиторию, где четыре профессора должны были учинить двухчасовой допрос с пристрастием. Похоже на обряд посвящения. Зато, как только я его пройду – вернее,