Квентин украдкой взглянул на него и понял: Винтеру это и вправду необходимо было знать. В волшебных глазах молодого короля вспыхнула искра корыстного интереса, он весь насторожился, подобрался, как хищный зверь перед прыжком, и стал слушать так внимательно, как будто ему излагали факты дела, по меньшей мере, государственной важности, а не пустые домыслы захолустного барона.

– Около месяца. Мы сразу вас побоялись беспокоить, думали, само сойдет.

– Значит, треугольников четыре? – перебил собеседника Винтер.

– Да. А как вы… Ах, да… Четыре недели – четыре треугольника.

– Я могу взглянуть на них после обеда?

– Да, конечно. Мне бы очень этого хотелось.

"Кажется, он догадался, – продолжая задумчивым взглядом изучать короля Кэрриса, подумал Венс. – Эти треугольники для него не диковинка. Как для колдуна. Интересно, как он намерен выкручиваться, ведь нормальному человеку никогда не догадаться об истинном положении вещей? Впрочем, я-то что переживаю? Не просто же так он называет себя Великим? Значит, может выкрутиться из тех ситуаций, из которых большинству других выход и не снился".

Придя к такому выводу и потеряв интерес к Винтеру, Квентин быстро заскучал. Собственные мысли и красная физиономия разволновавшегося барона не смогли долго служить развлечением для мальчишки. Отодвинув стул с демонстративным грохотом, Венс поднялся, мигом привлекая внимание Винтера и Поллена к своей своенравной и настырной персоне. Вложив в свой взгляд как можно больше независимости, нахальства и демонстративного вопроса, он посмотрел в глаза Джулиана и наигранно елейным голоском осведомился:

– О, мой возлюбленнейший, любезнейший, милостивейший король! Нижайше прошу вас позволить вашему покорному и исполнительному рабу покинуть ваше высокоутонченное общество, дабы он смог получше ознакомиться с дивными красотами местной увядающей флоры!

Густав Поллен медленно и красиво, так, как умеют только воспитанные знатные господа, уронил челюсть, явно не ожидая от мальчишки такого приторно любезного обращения, опасно граничащего с утонченным хамством. На холодном лице Джулиана не дрогнул ни один мускул, и только волшебные глаза запечатлели выражение такого нечеловеческого гнева и истинно звериной ярости, что Квентина невольно бросило в дрожь: уж не перегнул ли он, в самом деле, палку? Тем не менее, когда Винтер разлепил губы для достойного ответа, голос его был ровен и спокоен. Пожалуй, даже слишком ровен и спокоен, чтобы это казалось естественным.

– Представить себе не могу, как же наше высокоутонченное общество сможет обойтись без присутствия покорности и исполнительности в твоем рабском лице! Если бы ты только знал, на что обрекаешь нас, если бы мог соизмерить свою жестокость!.. Ты предаешь в объятия одиночества и вселенской скорби не одно, а целых два сердца достойных господ! Мы уже почти продали тебе наши полные привязанности и верности души, а ты так цинично позволяешь себе играть с ними! Но чтобы доказать тебе, что все оброненные здесь слова о великодушии и благородстве не пустые звуки, мое сердце, несмотря на все нанесенные тобой раны, готово идти навстречу твоей мимолетной прихоти, как будто она выражает в себе волю самого Бога… Иди ты к черту!

Короткая и простая реплика Винтера, оброненная последней, вступила в резкий контраст со всем выше сказанным, произнесенным пафосно-любезным тоном. Венсу и барону, пребывавшим в состоянии легкого замешательства после такой прямо-таки медово-сахарной тирады, она показалась последней пощечиной, той ложкой дегтя, без которой, как водится, не обходится ни одна бочка меда. Надо отдать должное Квентину, он первым пришел в себя, и в очень короткий срок. Поняв, что его все-таки отпустили из-под строгого надзора, он неторопливо направился к выходу, но, будучи человеком, не могущим удержаться от сарказма по любому поводу, на самом пороге обернулся и звонким юношеским голоском воскликнул: