– Почему никто из мутантов не пришёл папе на помощь? – как-то спросила я маму, и, спросив, сразу же поняла, что задала очень глупый вопрос. Впрочем, мама на него всё же ответила.

– Потому что второго такого идиота, как твой отец, поблизости не оказалось! – сказала она, отвернувшись и вытирая ладонью уголки глаз. – Потому что остальные отцы думали не только о себе, но и о своих детях и о том, что нельзя оставлять их сиротами! А твой отец об этом подумал?!

Я ничего не ответила, да и что было отвечать. Мама, конечно же, была права, тем более, что жертвенный поступок моего отца привёл к тому лишь, что молодую пару тоже забили до смерти (чего, скорее всего, не случилось бы, не вступись за них отец). А ещё за этот проступок (преступление даже) моего отца примерно наказали всю резервацию, на две недели запретив жителям любой выход за её пределы. Я была маленькая, но хорошо запомнила, как мама тогда приходила с улицы вся в синяках и царапинах. И платье её было изорвано в клочья, а потом мама тихо, тайком от меня, плакала по ночам. И я тоже плакала тогда по ночам тайком от мамы и тоже лишь от огромной жалости к ней…

И так же хорошо я запомнила камни, с завидной регулярностью летевшие тогда в наши окна, а была ещё и не совсем удачная попытка поджечь наш дом, хотя этого я почему-то не помню совершенно…

Мама, безусловно, была права, и всё же правота её была какой-то неправильной. Но в чём именно заключалась неправильность маминой правоты, в этом вопросе я так и не смогла окончательно разобраться. И тогда не смогла, и теперь тоже не могу. А окончательно я запуталась после того, как падре заговорил со мной однажды…

В тот раз, помнится, я почему-то заявилась в лавру раньше всех, и падре был там совершенно один. Он как раз возжигал свечи возле алтаря, не все, разумеется, лишь каждую пятую, потому что свечей было мало и стоили они довольно дорого.

Те свечи, которые падре возжигал для своих нравоучительных бесед, давали недостаточно света, но молодёжи именно это в них больше всего и нравилось. В колеблющемся красноватом полумраке так уютно дремалось тем, кто устал за день, и тем ещё, кого постепенно начинал убаюкивать монотонно бубнящий тенорок нашего духовного наставника. Кроме того, именно этот уютный и почти домашний полумрак позволял тому или иному юноше подсесть незаметно к понравившейся ему девушке и начать оказывать ей те или иные знаки внимания (вроде несмелого похлопывания ладонью по коленке или нежного обнимания за талию)…

Впрочем, меня всё это не касалось никоим образом…

Итак, когда я заявилась в тот раз в лавру, там ещё никого не было. И, усевшись на своё постоянное место, я принялась молча наблюдать, как падре, одну за другой, зажигает свечи. А он, покончив с этим делом, вдруг обернулся и внимательно посмотрел на меня.

– Как ты, Виктория? – неожиданно мягко спросил меня падре.

Вообще-то, меня и зовут Виктория, но так меня почти никто не называет. Мама чаще всего зовёт меня «дочей» и «малышом», подруги – Викой. А молодые парни в последнее время почему-то поголовно называют меня Витькой (дразнятся, что ли?).

И только наш падре, обращаясь ко мне, всегда называл меня Викторией…

– У тебя всё хорошо? – поинтересовался падре, после того, как я ничего не ответила на его первый вопрос. Впрочем, первый вопрос был чисто риторическим и ответа, скорее всего, даже не требовал. А вот на второй вопрос нужно было хоть что-нибудь, да ответить…

– Всё хорошо, падре! – сказала я, вставая. – На днях ходили с мамой на рынок, кое-что удалось продать…

О том, что на рынке в тот раз маму больно ударили по лицу, а с меня сорвали одежду и пытались изнасиловать, я, естественно, умолчала. Впрочем, падре, скорее всего, был обо всём этом уже информирован, на то он и падре…