Ночью я могу утолить голод (я стала оставлять для себя на тумбочке рядом с кроватью перекус) – купируется тоска, днем я могу осознавать тоску – купируется переедание. Важно удовлетворять голод быстро по мере возникновения и не употреблять пищу, когда его нет. Необходимо вернуть естественную физиологическую регуляцию пищевого поведения, без примесей психологических компульсий.

Эта описанная мной тоска характерна для каждой уроборической личности, связана она с недостижимостью иллюзорной мечты и выражена в разной степени – у кого-то сильнее, у кого-то слабее. Поэтому люди, в попытке заглушить это чувство, находятся в постоянном общении или в работе. Остановка движения чревата обострением тоски, с этим связана невозможность быть одному, без пары, наедине с собой. Также я думаю, что страдала наиболее жесткой формой этой тоски, поскольку она, вероятно, впервые посетила меня сразу после рождения, повлияв на формирование всех последующих психологических реакций. И закрепившись после повторного отвержения матерью, совершенно не злонамеренного, заложила основу для неустанного поиска партнера, который бы мне дал ту любовь, которой не существует между взрослыми людьми. Я не могу и не хочу обвинить маму в нелюбви – ситуация в роддоме вообще не имеет к ней отношения, такая была система. А отправку меня к бабушке я не воспринимаю, как желание избавиться. С точки зрения мамы ничего особенного не произошло, она отвезла меня к своей матери, потому что закончился академический отпуск, и надо было выходить на учебу. То, что я без матери и без материнской груди попала к незнакомым для меня на тот момент людям – я ведь не знала, в свои 9 месяцев, что это мои родные бабушка и дедушка – тоже никого не смущало, это была общая практика. В те времена декретный отпуск был коротким, дальше ребенка отдавали или в ясли, или родственникам, но все обязаны были работать, и родители отца, в доме которых жила тогда молодая семья, видимо тоже работали, поэтому не могли ухаживать за мной. К тому же, я оказалась не в яслях на пятидневке, а у любящих людей, и мама приезжала так часто, как могла. И бабушка, с которой я провела детство, была чудесной женщиной. Но у нее был большой дом, поросенок, корова, огород, она шила на заказ и просто физически не могла уделять мне столько внимания, сколько мне требовалось. То есть в моем детстве не было ничего сверхъестественно травмирующего. Тем не менее, того, что было, оказалось достаточно, чтобы моя психика застыла в инфантильной уроборической структуре со всеми ее сложностями. Ведь новорожденная я не могла знать и понимать особенности родовспоможения в той стране, где родилась, когда из теплого «рая» утробы, пройдя через боль и страх рождения, на 10 часов (это же бесконечно долго, наверное, мне тогда казалось, что навсегда) оказалась в одиночестве, в холоде (раньше ведь все время 36.6С) и, возможно, голодной (конечно покормили, но это не то же самое, что питание через пуповину). Так же как девятимесячная я не могла расценить как заботу о себе отправку к бабушке, когда в один день исчезли и мама, и ее грудь, и я оказалась среди людей, которых раньше не видела. Я, безусловно, воспринимала это однозначно – как отвержение. Фактически тот сон про визит в прошлое был буквален – чтобы вернуться в настоящее, в реальность, надо совершить путешествие в начало жизни. К матери.