Поляк разговорил француза и рассказал ему о своём денежном затруднении.

Они сидели за мраморным столом. Курились кальяны, плыл между ними дым, похожий на дым морских сражений.

– Что мне тут нравится, – сказал француз, – так это лень и солнце. Я думаю, что всё дело в их туфлях: они специально выдуманы, чтобы человек, который их носит, не торопился. У нас праздность – порок: не потрудишься – замёрзнешь. Тут замёрзнуть сложно.

Это был зачин, оба собеседника понимали, что будут говорить о другом.

На одной чаше весов лежала горстка монет, на другой – древние камни. Было видно, что Моруа согласился в первую секунду, но тянул время, чтобы сделка была более значимой, а Витковский не чувствовал унижения. Глядя на своего знакомца, Витковский отчётливо понял, что нет никакой разницы для учёного мира, куда уедет аккуратно снятый потолок древней часовни. Наука не имеет границ и не подчиняется царям и королям, так что он даже дал несколько полезных советов для погрузки.

Девушка была выкуплена и держала Витковского за руку, будто боялась потеряться.

Можно было, конечно, сделаться цыганом и кочевать с табором по Анатолии, но Витковский был всё же не настолько безумен, чтобы долго обдумывать эту мысль.

Он взял цыганку с собой на корабль, который отправлялся к границам империи.

Они лежали в крохотной каюте. Их окружала чёрная шерстяная ночь, и тела были покрыты потом, составляя одно целое. Цыганка оказалась искусна в любви, и Витковский с трудом отгонял от себя мысли о том, как и с кем она этому научилась.

Всё было забыто: гробницы фараонов, древние рукописи, какой-то храм с чудесным потолком, который когда-то привёл Витковского в восторг. Забыты были Вильно и Ковно, Польша и Россия, будущая карьера, переезд в Петербург, деньги, которые нужно было возвращать, и деньги, которые нужно было получить.

Ещё были забыты боги и приличия, потому что в темноте можно было всё.

Но через несколько дней Витковский заметил, что вкус пота, который он слизывал с чужой кожи, изменился. Его возлюбленную била крупная дрожь, и скоро она впала в забытьё, хоть похожее на любовь, но куда более печальное.

– Холера, господин, – услышал он, прежде чем сам впал в забытьё.

Он перенёс болезнь легко и, пока корабль стоял в карантине, хоть и шатаясь, выбирался на верхнюю палубу, чтобы смотреть на виднеющуюся вдали Одессу.

Цыганки не было. Её схоронили в море, пока он спал. Любовь его растворилась в Чёрном море, превратившись в русалку. «Нет, – думал Витковский. – Отныне любовь в моей жизни запрещена, довольно экспериментов. Нужно быть благодарным судьбе за то, что она преподала мне урок и сделала прививку, будто от оспы. Хорошо тому русскому барину, которого я никогда более не увижу: у него есть раб, именем Еремей, который удержал бы его от подобных поступков. У меня нет крепостных, меня удержит от любви эта история. Никогда, больше никогда, никогда больше. Когда ты срываешь цветок на лугу, ты думаешь, что он будет радовать тебя в петлице или между страниц дневника, но его всё равно настигает смерть, и хорошо ещё, если ты не видишь разложение, оскаленных зубов и чёрной кожи, как на тех мумиях, которые обнаружил в Египте. Спасибо Тебе, Господи, за жизнь без любви. Что мне сделать, чтобы избыть своё горе? Разве записать его: выдам это всё за воспоминания русского барина, что пустился в странствие, испытал вспышку страсти, а теперь – и щей горшок, и сам один». Витковский давно вывел для себя правило: нельзя требовать от человека тяги к сути предмета.

Человек тянется к образу. Для него, к примеру, Турция – это то место, где правят жестокие султаны и стоят минареты. И всё потому, что он прочитал это в книге про путешествия немецкого барона на русской службе, которую написал Распе.