Иду через бульвар. Я не знаю, как сказать о конопатом беспутном октябре, не используя избитые клише, ведь у меня нет моих слов и никогда не было. Я слеплена из чужих – из реплик драматургов, интонаций несуществующих персонажей, замыслов режиссеров, роя всеобщих.

Я сама – замусоленный штамп.

Я так хочу отыскать только мои, точные, но пока моя словесная походка хромая, она спотыкается, она – синкопа. В поиске слов я тоже зависла где-то между.

Телефон молчит. Я иду внутри осенней агонии, заражаюсь ей, давлю сухие листья, избегаю отражений в лужах и слушаю густой голос чтеца в наушниках. Надо отмотать немного назад, снова отвлеклась.

«Что?.. Что?.. Где?.. Бросился!.. задавило!..» Мимо идут прохожие – вон мужчина моих лет, хорошо сохранился, даже симпатичный. Смотрю в его сторону, немного вниз, чтобы видеть его из-под ресниц, дожидаюсь момента, когда он оказывается в метре от меня, поднимаю глаза, улыбаюсь ему. Мужчина не задерживает на мне взгляда, ни на секунду не замедляется. Я иду с глупой улыбкой – невидимка, взгляды людей проходят сквозь меня, я не отражаюсь в них, меня нет. А ведь всегда была раньше в центре внимания. Актриса должна приковывать взгляды. Любым способом. Ярко краситься, одеваться, громко говорить, смеяться. Эмоционально, экспрессивно, вызывающе, на показ, лишь бы не так, как все.

Но я выбрала быть собой. Сняла маску.

Что ж, эксперимент провален. Все еще глупо улыбаюсь. Да и разве я актриса, если я выхожу на сцену раз в месяц или реже? Если меня больше не занимают в новых постановках, а старые убирают с репертуара? Если театр уготовил для меня забвение? В профессии я тоже стала невидимкой, тоже зависла в странном «между» – актриса без сцены.

Чем ближе театр, тем неуютнее. Уже вижу его вдалеке среди других домов, крутит живот, во рту сухо. Останавливаюсь, достаю из рюкзака бутылку с водой, делаю пару глотков. Звонит Витя. Наконец-то.

– Ну как? Получается вечером?

У Вити получается. Ура.

Подхожу к театру. Не с фасада, с изнанки, где валяются куски выпавших из стены кирпичей и угол здания обнесен пожарной лентой. «…Когда они отъехали несколько сот сажен. Дурное предзнаменование, – сказала она». Ставлю аудио на паузу, снимаю наушники, опускаю взгляд под ноги – я у служебных дверей. Входящие, оставьте упованья.

– О, Лиля, привет! Как дела? – поцелуй в воздух рядом с щекой. Распахнутые глаза Приторникова все те же – добрые и грустные, как у верного пса – но это впечатление обманчиво – проверено.

– Нормально, – слабачка, обещала же не отвечать на пустые вопросы.

– Не угостишь стиком? А то у всех сигареты.

– Я же бросила.

– А, точно, припоминаю. Не путаются? – это он про наушники, которые я комкаю и кладу в карман.

– Не люблю беспроводные.

– Странная девочка Лиля.

На что он намекает? Смеется надо мной? Прохожу сквозь никотиновые вдохи и выдохи, чувствую на спине взгляды – сочувствие или презрение? Вдыхаю дым, закашливаюсь, очень хочу затянуться, скукоживаюсь, ссутуливаюсь, почти исчезаю.

В театр заходит старая девочка уже с ноготок.

– Всем привет, – тенью проскальзываю в гримерку.

На меня никто не смотрит, все сосредоточены и скупы на слова, а ответное «угу» сразу проясняет и без того понятное: в спектакле не участвуешь – не маячь, здесь люди работают. Или мне эти намеки мерещатся?

К моему гримерному столику не пробраться – он стоит в дальнем углу и сейчас его почти полностью загораживает шкаф.

– Девочки, извините, что отвлекаю, но что это?

– М? – не прекращая водить кистью по щекам, мычит Чернова.

– Вот это что?

– А, это. Ну ты же видишь – шкаф. Можешь туда вещи свои сложить. У нас была генеральная уборка. Решили, что так будет просторнее, вот и передвинули его. Хотели как лучше.