Много лет тому назад «Красный дом» на правой набережной был огромным шумным гнездом беспокойного и когда-то счастливого семейства Нойманн. Давно покинутый своими певчими птицами, приют её вымирающего рода встретил Ромуальду невыразимой тоской и тёмно-багровой мрачностью. Кое-где стены некогда образцового фасада и вовсе почернели. Большой дом медленно погибал без энергии полноценной человеческой жизни под его кровом.

Тихо отворив двери своим ключом, Ромуальда направилась к месту, где находился бесценный след давно ушедшего счастья. Этот необыкновенный след, соединяющий настоящее с прошлым, хранила стена заброшенной спальни. Там, скрытый от солнца и мира за плотнозанавешенным окном, доживал свои дни её отец. Над его кроватью, уже после его смерти, по приказу матери была прибита самодельная книжная полка с грубыми деревянными створками. Некрасивая, наспех сколоченная конструкция скрывала надпись на стене, которую оставил Отто, когда понял, что жить ему осталось недолго.

«За каждым чудом может скрываться чья-то любовь».

Единственным поводом возвращаться в родительский дом снова и снова для Ромуальды была неописуемая тяга к медитативному созерцанию корявых буковок. Забывая о времени и насущных вопросах, она застывала перед посланием, наполненным безоговорочной любовью и надеждой на лучшее. И как бы ни хотела она верить отцу, у неё этого ни разу не получилось. Ей не посчастливилось найти чудо, которое могло бы спасти её от самой себя.

«Красный дом Нойманнов» превратился в «Склеп Нойманнов». Внутри особняка колонистов-основателей Старого Света царил безнадёжный мрак. Только в одной комнате, дни и ночи, горел яркий жизнеутверждающий свет.

Это было крохотное убежище для матери Ромуальды. София встретила старость в положении, о котором в молодости и помыслить не могла. Отверженная по вине её личных убеждений. Бессильная, чтобы воплотить хотя бы один из своих многочисленных замыслов. Широта её желаний неминуемо сталкивалась с ограничениями её возможностей. Одинокая, и поэтому лишённая деятельного функционала. Слишком старая, чтобы пересмотреть жизнь и собственные позиции заново. Ментально, она была юна и активна. Физически, она была дряхлой развалиной с множеством неизлечимых болезней. К её счастью, она не видела ничего плохого в себе. К её несчастью, она видела только плохое в других.

– Ужасно выглядишь, – вместо приветствия, сказала она своей дочери, – гораздо хуже, чем кое-кто. Тебе нужно в больницу.

Ромуальду поразило то, как близко, сама того не ведая, мать подошла к цели её визита. Непутёвая дочь заглянула в родительский дом в надежде одолжить много денег.

– Я записалась на скрининг. В пятницу, – ответила Ромуальда в своей манере – развёрнуто, но с элементами недосказанности.

София смотрела на дочь с присущей ей строгостью, но с некоторых пор Ромуальда жила без страха и материнский взгляд не затрагивал ни одну из струн её души, которые очевидно заглохли навсегда. С трудом проглотив невидимый, но твёрдый как камень комок в горле, она продолжала говорить:

–Я хотела тебе сказать, но не по телефону, а сейчас как-то трудно всё это вывалить одним разом…

Предвосхищая продолжение, мать остановила монолог, мучивший их обоих:

– Мне всё хорошо известно.

– Элла?

– Элла.

– Ну что же, теперь мне гораздо легче. Прямо отлегло. Ох-х-хорошо!

– Да что ж тут хорошего, дура?!

– Даже не знаю…

Случайно нащупав почти удачный шанс, когда почти уместно просить о финансовой помощи, Ромуальда стала невольно тормозить саму себя. Это был не страх, а давняя обида за то, что в матери ей определили совсем не того человека. Не желая проваливаться в бездну неловкой паузы, София радикально сместила фокус своего внимания в сторону старинного шкафа, где хранились семейные реликвии Нейманнов, при этом она продолжала говорить, явно ностальгируя о времени, которое никогда не ценила и о людях, которых никогда не прощала: