– Это господин Крылов, батюшка. Из Казани. Проездом в Томск. Мой учитель и весьма чтимый в научных кругах человек, – с гордостью отрекомендовал гостя Григорий.

Крылов поднялся навстречу хозяину дома, поздоровался.

– Сиди, мил человек, – громко заговорил отец Севастьян. – Я тебя и так благословлю.

Он быстро, как бы между прочим, осенил крестом гостя, сына и, шумно втянув блестевший пуговкой чайный дух, проворно устроился за столом.

– О чем беседу ведете, господа? – повертел головой в одну и другую сторону.

– О травах, папаша, – ответил Григорий. – Вам неинтересный материал.

– Верно! – не обиделся отец. – Не смыслю в науках, слава те и прости мя, Господи! Вот сейчас баб заставил к дороге подаяние снесть – и премного доволен. С меня и этого хватит.

– Этапным? – догадался Крылов.

– Им, батюшка, им. Село наше, Овчинниково, в стороне от тракта стоит. Этапные сюда не заходят. Маршрутом не велено. Мимо идут, к Крещеной слободе. А там татары живут. Христианам ни в жисть не подадут. Вот и выходит, двое суток, а то и все трое каторжные напустую бредут. В иные годы, по весне особливо, много их мерло вдоль всего тракта… Ну и надумал я: к дороге выносить христово подаяние. Как заслышу за лесом Лазаря, бегу баб ловить. Прячутся, антихристово семя! Оне ведь тоже вухи имеют… Вот ты скажи, мил человек, отчего такая закономерция получается? Как человек сытнее, так жаднее.

От скупости зубы смерзаются, что ли?

– Не знаю, отец Севастьян, – ответил Крылов. – Сам иной раз голову ломаю. Расскажите лучше, что за деревня ваша? Необычной показалась. Или я ошибаюсь?

– Не-ет, – потряс бороденкой священник. – В самый корень зришь, сын мой.

И он с жаром принялся описывать гостю здешнее житье-бытье. Выяснилось, что Овчинниково – раскольничье поселение. Основал его беглый солдат Овчинников, в веру ударившийся после того, как на него снизошло. На грозовом небе огненные божьи слова прочитал: «Волну и млеко отъ стадъ емлете, а об овцех не пекётесь». Самое чудо заключалось в том, что солдат был неграмотен. А тут прочитал. И принялся беглый воин пекчися об овцах. Организовал секту, впал в раскол.

– Что есть раскол, надеюсь, вы, православные господа, разумеете? – важным тоном вопросил отец Севастьян. – Вот, к примеру, хорошая убоистая дорога. Тракт. Большак либо шлях. Все едино. Добрым людям идти удобно, широко, никто никого не пихает. Однако же непременно и обязательно найдутся такие, коим покажется, что бресть по козьей тропке короче да своеобычнее. Вот и отбиваются с большака, рассеиваются по сторонам, а иные и заплутаются и сгинут в дьявольских зарослях… Так и в религии. Православие и раскол всегда рука об руку шли, вместе.

– В чем же состояло новшество беглого солдата Овчинникова? Слыхал я, секты в Сибири, будто опенки, кустятся, – сказал Крылов, с интересом слушая священника, на которого говорун напал.

– А в том и состояло, что никакого новшества! – отец Севастьян торжествующе поглядел на гостя, и тот вновь подивился детской безмятежности и невинности его взора. – Ни-ка-ко-го! Где дрова рубят, там и щепки валяются. Де раскол, там и что-то среднее неизбежно и обязательно образуется. Ни то, ни се. А если потверже сказать, и то, и се…

О секте Овчинникова отец Севастьян говорил с каким-то странным для его священнического сана удовольствием, словно бы даже выхваляя то разумное, что в ней имелось.

Во-первых, трудолюбие. Овчинниковцы на работу звери. Лютеют прямо-таки, когда за плуг-рукопашку, или за топор, или за косу-горбушу берутся. Баб себе под стать выискивают, трехжильных, рукастых. Чтоб, значит, за троих ломила: и в поле, и в доме, и в молельной часовне могла в плясун-день до утра на ногах устоять.