Прошло несколько месяцев, и о «Вкусном Одеоне» заговорили по всей Европе. Корреспонденты известных газет один за другим расспрашивали юного шефа-маэстро о секрете его успеха. Но, давая пространные интервью о чудесах, окружающих людей в повседневном мире, Октавиан так никому и не открыл, что беспрестанно думает о девочке с радужной улыбкой и все свои экспромты неизменно посвящает ей одной. Ведь это её сияние, путешествуя через океан, переходило во всё, к чему он прикасался.

Пока профессор Пуп поправлял здоровье на водах Карловых Вар, благотворители перевезли лабораторию в швейцарские Альпы. Общество даже приобрело старинный орган, на котором, по заверению знакомого фальцета из телефонной трубки, некогда играл сам непревзойдённый Иоганн-Себастьян Бах.

«Играл и руками, и ногами! – довольно пищал далёкий абонент. – Причём ногами сучил, как сущий дьявол!»

К новому месту Якоба доставил дирижабль, а сопровождала его женщина необыкновенной красоты, назвавшаяся Мединой.

– Патрон летит с нами, – она играла с ручной игуаной. – Только в полёте ни с кем не разговаривает.

– Ах, так господин Жабон тоже здесь? – обрадовался профессор. – И как только мы разминулись!

– Жабон? – красотка взглянула с удивлением.

Пуп выбросил руку, ловя пролетающую мысль, и она отшатнулась к спинке.

– Пардон, если напугал, – он полез в портфель за контрактом. – Жак Жабон, соучредитель, вот его подпись.

Женщина нехотя пролистала бумаги.

– Это подпись маэстро Ногуса, – сказала она.

Такой ответ учёного озадачил, но поскольку с продолжением экспериментов вопросов не возникало, он и не стал их больше задавать. Ну, показал этот Ногус какой-то свой трюк, фокусники на то и фокусники.

Окинув взглядом безупречную фигурку и кукольное личико провожатой, он отвернулся к иллюминатору.

Перед посадкой цепеллин сделал круг над виллой, стоявшей на краю отвесной скалы, и, показав пассажирам красоту и неприступность этих мест, опустился у крытого трапа-коридора.

В тот же вечер состоялось знакомство мага и профессора, оставившее у последнего двоякое впечатление. Испытывая искреннее расположение к меценату, Пуп не мог избавиться от чувства, что при каждом взгляде этого бесцветного человека за пазухой шарят холодные, липкие ладони. Он даже стал тайком почёсываться. Но, несмотря на постную физиономию и странную манеру таращить ноздри, Ногус был любезен, просил обращаться без церемоний и лично повёл показывать лабораторию.

– Пустоскоп произвёл на меня большое впечатление, – сказал он. – Странно, что вы решились доверить газетчикам свою тайну!

– О, что вы, ни один из них и не понял, что это тайна, – учёный остановился, уступая дорогу. – Настоящая тайна настолько слита с вашей глубиной, с вашим личным аккордом, что можно сто раз её открыть, а каждый услышит и поймёт по-своему. К слову, совсем не так, как вы сами.

– С личным аккордом? – Ногус прошёл вперёд. – С глубиной?

– То, как звучит ваша тайна, – Якоб незаметно поскрёбся под галстуком, – никто, кроме вас самого, знать не может. Разве что…

– Что? – задержался маг.

– Тот, чья тайна звучит так же, как ваша.

Знакомясь с виллой, оказавшейся настоящим дворцом, профессор взирал на роскошь с равнодушием зеркала. А вот орган вызвал у него настоящий мальчишеский восторг.

– Но и от фисгармонии мы отказываться не будем! – радостно восклицал он, оглядывая ряды трубок. – Орган будет организовывать проход в эфир, а фисгармония – гармонизировать!

Помещения, предоставленные обществом для лаборатории, оказались выше всяких похвал, Пуп даже заметил, что они чрезмерны, поскольку пустоскоп уже не требует столько места, а сам он большую часть времени проводит в краях, границ не знающих.