– Я забыла, – мать Черепковой ломала руки за дверями процедурной, лицо бледное, в глазах ужас. – У нее так же было в роддоме.

– Все будет хорошо. Ей много лучше. Не беспокойтесь.

Я обернулась к ней и провела ладонью по своему лицу. Оно было мокрым от слизи. Все лицо и волосы в детских соплях. Я забыла закрыть губами нос ребенку, но все же раздышала. Поцелуй смерти стал поцелуем жизни. По моей коже несутся мурашки, сердце бьется как бешеное, руки дрожат. Страх и радость как следствие выброса адреналина. Не нужно быть наркоманом, чтобы чувствовать эйфорию. Можно стать просто врачом. Черепкова – моя больная, я лично за нее отвечаю. На меня налетел адреналиновый грузовик, я увернулась из-под его колес. Мне повезло!

– Саш, у меня Черепкова выдала крендель. Посмотри ее ночью, а? Второй день госпитализации.

Я позвонила в реанимацию Буркову, он сегодня дежурил. Я знаю его еще со времени обучения в интернатуре. Он не будет кочевряжиться.

– Что за крендель, Саш? – передразнил он меня.

– Не представляю. Внезапно дала апноэ. Еле раздышала. Мать говорит, в роддоме было что-то похожее. Ей всего три с половиной месяца от роду.

– Трусишь? – Он хмыкнул.

– Нет. То есть да… Немного, – я рефлекторно провела ладонью по лицу.

– Ну, тащи свою Черепкову.

Черепкова лежала у матери на руках; я подошла, она чмокнула розовыми губами. Нахалка, с нежностью подумала я.

Ей уже удалили электроотсосом слизь из дыхательных путей. Может, в этом все дело? Всего лишь? Сама Черепкова чувствует себя сейчас очень даже неплохо. Больше спит, чем плачет. Если что-то имело место в роддоме, значит, ноги патологии растут из утробы матери. Но Черепкова родилась в срок, в анамнезе ничего особенного. Никаких инородных тел, кроме слизи. Большой родничок не закрылся, чуть напряжен. Судорог я не заметила, хотя могли быть и незаметные мышечные подергивания.

– У нее судороги бывали?

– Нет, – мать Черепковой зачем-то прикрыла дочь рукой.

– Даже когда она плачет? – уточнила я.

– Даже, – подтвердила мать.

В педиатрии лучше «пере», чем «недо». Я бегом отнесла Черепкову в реанимацию, чтобы она не успела выкинуть что-нибудь еще.

– Откопай, что у нее, – попросила я Буркова. – Надо.

– Так на ночь же, – Бурков насмешливо поднял брови.

– В реанимации отличный подход к комплексным исследованиям. Причем cito[1]. – Я шаркнула тапочкой, Черепкова чмокнула розовыми губками.

– А ты не… – с сомнением произнес Бурков, глядя на девочку.

– Нет! – перебила я. – Если бы я не вытащила ее с того света, к тебе не явилась бы.

– А как насчет респираторно-аффективных судорог? Ревела?

– Спала, – хмуро сказала я.

Черепкова чмокнула мне на прощание и засопела носом. Я не спала всю ночь. У двоих детей было ухудшение состояния, пришлось повозиться. Ледяной дождь лил не переставая. В такую погоду всем худо, детям тем более. Утром вернули Черепкову, так ничего и не обнаружив.

– Родимчик, – сомневаясь, сообщил Бурков.

– Угу, – мрачно ответила я, глядя на тихую маленькую мину.

Что с ней? Поиск верного диагноза схож с расследованием. Чаще оно удается. Я вздохнула, надеясь, что мне повезет.

Я осмотрела всех своих больных, числом тридцать два человека. Их больше, чем положено вести на ставку, и один тяжелее другого. Февраль – синоним гриппа. Освободилась в полтретьего и поехала домой. Погода в моей квартире была такая же, как и на улице. Я выругалась и пошла закрывать окно. За ним свинцовое небо, так низко, что его можно потрогать рукой. Тусклый, процеженный сквозь тучи свет, стена серой воды и промозглый холод. Я поежилась и закрыла окно. Шум дождя стал тише.