– К конкурентам уходишь? – недобро покосился директор.

Как такому рассказать о том, как смерть старушки что-то перевернула в душе, о философии и начале новой жизни?

– Давай поговорим, обсудим условия, – всё ещё медля с занесённой над бумагой ручкой, начал уговаривать Видергольд.

– Не надо никаких условий. Просто подпишите заявление, – устало попросила я.

– Да объясни хоть, что случилось?! – он вскинул на меня непонимающий взгляд.

Я только сейчас обратила внимание на то, что глаза у него цвета стоячей болотной воды, мутные и безжизненные. Как раньше не замечала?

– Наверное, случилось то, что у меня вместо сердца не стоит счётчик банкнот, – медленно произнесла я.

Заявление он подписал без дальнейших вопросов.

…Убив на дорогу почти весь день, ближе к вечеру я добралась до Аютау. Попросила таксиста остановить машину в начале улицы: захотелось пройтись пешком. Катила за собой два больших чемодана и оглядывала окружающий пейзаж, от вида которого сбивалось дыхание и начинало печь в солнечном сплетении.

Горы тяжело нависали надо мной. Ветер закручивал дорожную пыль в шаловливые вихри. Вершины с ещё зелеными, но уже кое-где рдеющими багрянцем, шапками деревьев напоминали мне о бренности всего сущего на Земле, и о своём бесконечном величии. Я с детства помнила эти горы и густые узорчатые малахаи лесов, украшающие их. Казалось, ничего не изменилось, таким родным и тягучим был зов гор. Самообман, осекла я себя. Конечно, всё вокруг изменилось, и прежде всего я сама.

Я подошла к приземистому добротному дому. Сердце отозвалось тонкой щемящей болью. Вот он, дом моей бабушки, место, где я проводила летние каникулы: бесконечные, счастливые и беззаботные. Лай соседских собак заставил поспешить. Я подошла к калитке, просунув руку в небольшой зазор, легко приподняла щеколду. Вошла в некогда аккуратный дворик, сейчас густо поросший высокой травой. В лучах закатного солнца она казалась особенного салатового цвета и от этой нежности почему-то хотелось плакать.

Слезы были близко по многим причинам. Одна из них – главная: бабушка умерла. Я редко приезжала к ней в последние годы, но знание о том, что она жива и здорова, оказывается, обеспечивало меня тем уровнем спокойствия, которое было жизненно необходимо. И вот теперь я лишилась надёжного причала. Одиноко и сиротливо стало на душе. Бабушка пережила моего отца, своего зятя и мою маму, свою дочь. Сначала тяжело заболел отец, оказалось, опухоль мозга на последней, четвёртой стадии. Потом, как-то очень быстро вслед за ним ушла мама после сердечного приступа. А бабушка моя, Минигуль, оставалась такой же крепкой ещё долгие годы.

Смерть родителей я переживала очень болезненно, но всегда чувствовала мощную энергетическую поддержку от бабушки и… Мне становилось намного легче. Я хотела, чтобы она была рядом, звала её, уговаривала и даже плакала. Олэсяй ни в какую не соглашалась жить со мной в Москве.

– Иэх, не смеши мои галоши, – махала она рукой, – какая-такая Москва?! Как стану там жить, так и помру сразу от тоски. В гости ещё могу приехать, на пару недель.

Она, действительно, приезжала. Гостила, как и обещала, пару недель и вновь отбывала в свой крепкий, с новым ремонтом, домик. Я до конца лелеяла надежду, что смогу уговорить олэсяй остаться у меня жить. Но всё было напрасно, бабуля рвалась в свой дом, где была её жизнь, её горы и леса. А теперь бабушки нет. Я прерывисто вздохнула, как будто прорыдала весь день, хотя не проронила ни слезинки. Это душа моя плакала, тоскливо и тонко, как скулит, оставшись один пёс, покинутый хозяином.