Разъяренный Загранкин построил курс. Прохаживаясь вдоль строя, произнес:

– Если в течение минуты сволочь не признается в содеянном, увольнений в выходные не будет.

Уставился на часы. Неожиданно раздался голос Мовчана, шагнувшего вперед:

– Я.

Поремский, твердо решивший признаться в конце минуты, несколько опешил. Но также вышел и произнес:

– Я.

Неожиданно еще несколько человек взяли вину на себя. Старшина радостно наказал всех, за что сам вскоре получил взбучку от замполита училища за запрещенное коллективное наказание. А Поремский в тот день подрался с Мовчаном, но выбить у него признание не смог. Так подвиг и остался на чужом счету.

После подъема в любую погоду мчались по форме номер два, то есть с голым торсом, по аллеям до мемориала. Как раз три километра. Строились. Поджидали отставших. Считались и вновь неслись в казарму. На сто пятьдесят человек – двенадцать умывальников с холодной водой. Прибежавший раньше имел больше шансов умыться, побриться, привести себя в порядок. Поремский, как правило, прибегал в первой десятке. Бывало, оставлял позади и самого старшину, но не мог одного – прийти вперед Вовки Мовчана.

Затем после осмотра, условно съедобного завтрака, бесчисленных разводов, построений и прохождений начинались занятия.

Через некоторое время муштра начала приносить свои результаты. Стал нравиться четкий выверенный распорядок дня. Хороший тонус давали постоянные физические нагрузки. Бег и гребля делали фигуру. Поремскому стало нравиться идти в строю, чувствовать себя частицей коробки десять на десять, которая, повинуясь приказу, становилась единым организмом. Он начал чувствовать комфорт от отсутствия необходимости думать и принимать решения. Ясно теперь понял, как это в царские времена запросто служили солдатами по двадцать пять лет. И только занятия по общеобразовательным дисциплинам не давали полностью погрузиться в радость овощеподобного существования.

Как-то незаметно Володя Поремский сошелся со своей противоположностью – Мовчаном. Худенький, щупленький, ноги в сапогах, как пестики в ступе, весь какой-то синевато-лилового цвета, вел в основном антиобщественный образ жизни, отсыпаясь на лекциях. А по ночам, если не бегал в самоволку, пьянствовал в ленинской комнате или скакал по кроватям второго яруса, за что бывал неоднократно бит, но без особого толку. Что привлекало Поремского в нем, было непонятно. Его странно притягивала беспринципность, окрашенная какой-то лихостью, наплевательским отношением ко всему. В Гражданскую из таких получались исключительно анархисты.

Еще тезка Поремского бегал. Просто уму непостижимо! Десять километров с полной выкладкой. Автомат, три магазина, противогаз, подсумок с четырьмя гранатами, полевая сумка – килограмм пятнадцать наберется, а сам весит чуть больше пятидесяти. Пока бежит, выкурит пачку сигарет, раз десять смотается туда-сюда, шлепнет разгуливающую по аллее девку по заднице, а финиширует все равно первым! Загадка природы.

Но самое прикольное – его самоходы. Дисциплина не оставляла шансов на увольнения. Поэтому Мовчан просто перемахивал через забор и несся к ближайшему магазину. Брал бутылку водки и выпивал ее на пороге из горла. Он вливал пол-литра, не делая никаких глотательных движений. Когда жажда была утолена, наступало время поиска приключений.

Ленинград – город военный: пятнадцать училищ, три академии, сколько частей, никто вообще не знает, а тут еще корабли. Поэтому патрули – такая же визитная карточка города на Неве, как «Аврора». С тем только отличием, что последняя стоит на вечном приколе, в то время как патрули постоянно перемещаются. Главной проблемой нормальных курсантов был поиск антипатрульных троп. Мовчан же ходил на них охотиться.