«Да что это с ним, как с цепи сорвался! Волкодав! А, может, с пробудившимся не всё в порядке?» Возникшая мысль заставила Веню пройти вглубь коридора, где за массивной дверью из красного дерева находился кабинет Завьялова. Постучал:

– Можно, Юрий Геннадьевич?

– Заходите, Виниамин Анатольевич! Заходите, дорогой! – и почти шёпотом, – а я в Разлив на пару дней собираюсь. Нужно выехать пораньше. Пять часов в дороге – не шутка. На сегодняшний вечер запланирован серьёзный разговор с Ильичём. Что Анатолию Львовичу передать?

– Ну, мы с ним вообще-то по нескольку раз в день на телефонной связи, а сегодня он не отвечает на звонки. Откровенно говоря, я волнуюсь, всё ли там в порядке!?

– Я с вашим родителем, Веня, разговаривал буквально минуту назад. Там все живы и здоровы.

– Вот, спасибо, Юрий Геннадьевич, успокоили. Я попробую созвониться с отцом позже. А, впрочем, передайте ему, что я не выгляжу дистрофиком. Вы представляете, папа считает, что я недоедаю, хоть он и оставил мне холодильник полный деликатесов собственного производства. По-правде сказать, мой отец – кулинар от Бога. Если вы, Юрий Геннадьевич однажды попробуете кусочек его фаршированной рыбы с картофелем, сваренным в юшке, то, уверяю вас, будете готовы на все (вплоть до обрезания – подумал Веня и улыбнулся), лишь бы ещё раз испытать удовольствие от этой божественной еды. Ну, счастливой вам дороги, а я побежал работать.

Тарнадин приехал на Большую Дмитровку. Нахохлившись, сидел в автомобиле, наблюдая за бегущими куда-то пешеходами, до которых ему не было никакого дела, но своим муравьиным мельтешением они успокаивали развинтившиеся Тарнадинские нервы, напоминая ему колонию и суетящихся заключённых. И не было никакой разницы между этими людьми – быдлом, марионетками, болтающимися на свитых случаем верёвках, которые время от времени закручиваются в тугие петли не шеях зомбированных кукол. Убогие, они верят в справедливость и в светлое завтра не столько из-за реальных для этого предпосылок, сколько из-за упрямства и глупости. Тарнадин нутром чувствовал, что прямое предназначение этих существ, ничем не отличающихся от насекомых, быть не более чем живым фоном для стержневых образов, монументальных и судьбоносных, к которым Александр Устинович причислял себя. Из пухленького портфельчика-барсетки он достал паспорт. В девяностые годы щёгольские барсетки стали незаменимым мужским аксессуаром, дополняющим преимущественно малиновые пиджаки. Сегодня на Тарнадине был рыжий, кожаный пиджак, от «Жиль Сандер». Рядом на сидении лежала тёмно коричневая дублёнка «Тоскана» и шапка из настоящего «мужского» меха – баргузинского соболя. Александр Устинович заметно нервничал. Капля пота облюбовала родинку на лбу, но, не удержавшись, сорвалась на красную корку его паспорта, растекаясь на золотых крыльях двуглавого орла блестящей шестиконечной звездой.

«А что, если Завьялов прав, и приметы что-то значат?» – подумал. Но тут же выбросил идиотскую мысль из головы, промокнул носовым платком паспорт, напялил шапку и, прихватив дублёнку, решительно распахнул дверь джипа.

На самом деле найти, изъять и вынести драгоценный вексель из пыльного лабиринта архива не составило труда.

Папка под номером 1916 нашлась моментально, как будто специально высунулась, чтобы узкие глаза Тарнадина смогли её обнаружить. Пожелтевший вексель, ослеплённый электрическим светом, не замедлил нырнуть в тёмную барсетку, прижавшись к близкой по духу, новенькой чековой книжке.

Александр Устинович направлялся к своему автомобилю достаточно бодро для человека, потерявшего, как ему казалось, немало нервных клеток.