– Да, конечно. Большое спасибо. Но если вы встретите мистера Патрика, прошу вас, не говорите ему о нашем разговоре. Вы знаете, моя жена плохо себя чувствует, и я должен специально выбрать время для приглашения, подходящее для нее.

– Я никогда ничего не говорю понапрасну, сэр, если только меня об этом специально не попросили. Сейчас и потом во всем, касающемся конфиденциальности вашей персоны и мистера Патрика, мы будем следовать инструкциям губернатора Ее Величества.

– Вы и вправду так поступите? Что же, весьма похвально. Adieu[12].

«Отлично сработано!» – радостно подумал управляющий, вешая трубку. Великий человек понял скрытый смысл его слов, и замечательный дядя несомненно оценит проницательность и тактичность своего племянника. Не только его быструю реакцию в ситуации, когда потребовалось дать новое имя постояльцу из коттеджа четырнадцать, но и, что более важно, использование в разговоре слова «ученый», что может означать как просто высокообразованного человека в общем, так и судью в частности. И наконец, упоминание того, что он целиком и полностью следует инструкциям губернатора. Путем использования тонких и продуманных намеков и инсинуаций он сумел сказать великому человеку все, не нарушая при этом его конфиденциальности. От остроты сложившейся ситуации у молодого управляющего захватило дух. Он был доволен. Он должен немедленно созвониться со своим дядей и разделить с ним их общий триумф.

Фонтейн молча сидел на краю кровати и баюкал на коленях телефон, глядя в сторону балкона на свою жену. Она по-прежнему сидела в кресле-каталке. Неподалеку от нее, на столике, стоял бокал с белым вином. Лицо ее было повернуто в профиль к нему, глаза закрыты, голова запрокинута на подголовную подушечку, будто в приступе боли.

…Боль! Весь этот жуткий мир наполнен болью. Он сам был готов к ней, ожидал ее всегда и не желал пощады. Но его жена… Это другое. Она никогда не была частью их договора. Его жизнь – да, конечно, но не ее. До тех пор, пока в ее хрупком теле не угасло дыхание, она принадлежит только ему. Non, monseigneur. Je refuse! Ce n’est pas le contrat! [13] Итак, армия стариков Шакала перенеслась за океан. Что же, этого следовало ожидать. И этот американец ирландского происхождения, в смешной белой кепочке, ученый человек, по тем или иным причинам вступивший в клан террористов, должен стать их палачом. Этот человек, изучавший его и притворяющийся, что не знает французского, нес в своих глазах знак Шакала. «Во всем, что касается вашей персоны и мистера Патрика, мы будем следовать инструкциям губернатора Ее Величества». Губернатора, передавшего ему указания от его хозяина, мастера смерти из Парижа. Около пяти лет назад, после десяти более чем продуктивно проведенных под руководством монсеньора лет, ему было разрешено пользоваться, но только в случае крайних ситуаций, номером телефона в одном из парижских предместий. До сегодняшнего дня он звонил туда только однажды, но сейчас, видимо, пришла пора снова воспользоваться этим номером. Мужчина изучил в справочнике систему международной связи, снял трубку и набрал номер. После двухминутной паузы, наполненной писком соединительных сигналов, на другом конце линии сняли трубку и ровный мужской голос, на фоне приглушенной духовной музыки, произнес:

– Le Coeur du Soldat[14].

– Мне нужно поговорить с Черным Дроздом, – сказал Фонтейн по-французски. – Я – Париж Пять.

– Если это будет возможно, то куда Дрозд сможет вам перезвонить?

– Карибы.

Фонтейн назвал код, телефонный и добавочный номер коттеджа одиннадцать. Затем повесил трубку и, совсем пав духом, остался сидеть на диване. Он отдавал себе отчет в том, что, возможно, в данный момент истекают последние часы жизни на земле его и его жены. Если это так, то он, они должны взглянуть в лицо своему божеству и услышать от него слова правды. Его убьют, сомнений в этом не было, но лично он никогда не причинил вреда ни одной невинной душе, а только тем, кто и сам был вовлечен в круг ужасных и кровавых преступлений. Исключение, вероятно, могли составлять пять или шесть человек, он не знал точно, случайных прохожих и зевак, погибших во взрыве около штаба немецких войск. Вся наша жизнь есть боль, разве не так сказано в Писании?.. Но, с другой стороны, что за бог допускает такую жестокость?