Последние два года мою мать периодически лечили от тяжелого заболевания. Во время ухудшений ей проводили все необходимые медицинские процедуры, но затем снова возвращали в непригодную для полного восстановления камеру, и ее состояние неумолимо ухудшалось. Год назад хронические воспаления легких перешли в онкологию. Болезнь прогрессировала стремительно и плохо поддавалась лечению. Из припрятанных документов Троя я узнал, что во время моего последнего визита она уже была обречена.

Правда вскрылась пять дней назад, когда вертолет доставил Элоиз на остров. Ее вынесли на носилках в бессознательном состоянии и кислородной маске. Медики Улья сразу забрали мою мать в реанимацию, состояние оценивалось, как критическое. Затем были две остановки сердца и кома.

Услышав диагноз, я срочно связался с ее отцом, в имении которого Элоиз провела последние недели. Выяснилось, что Кронос скрывал болезнь моей матери не только от меня, но и от Верховного Совета. Вопреки подписанным обязательствам, старый ублюдок Лестер Уинтроп не удосужился провести полное обследование своей вернувшейся из длительного заключения дочери и прибывал в блаженном неведении вплоть до ее отправки обратно.

Если бы моя мать осталась там еще на сутки, она была бы уже мертва, а Лестер прикрыл бы свою безответственную преступную халатность очередным фальшивым диагнозом.

Заметив постоянного посетителя, Кларк отрывается от изучения подключённых к больной мониторов и выходит в коридор. Напряженное выражение его лица не сулит благоприятных прогнозов. И где-то глубоко внутри я их уже и не жду. Кларк и его бригада пятые сутки сражаются за жизнь моей матери, но шансы на то, что им удастся хотя бы стабилизировать ее состояние ничтожно малы.

– Есть улучшения? – минуя приветствия, я сразу перехожу к главному вопросу.

– Без изменений, – дежурным тоном сообщает док, опуская защитный респиратор на подбородок.

– Ничего нельзя сделать? – вопрос чисто риторический. Все, что могли, врачи уже сделали, и я лично контролировал их работу, но на четвертой стадии рака легких чудесных исцелений не бывает.

Кларк отрицательно качает головой и, сняв перчатки, устало трет ладонью лицо. Сожаление в его глазах говорит красноречивее всякий слов. Элоиз уходит. Бросает меня, и, наверное, заслуженно.

Я сделал недостаточно, чтобы спасти ее, несмотря на то, что потратил годы на поиск выхода для нас обоих. А она, блядь, даже не помнила меня. На пальцах можно сосчитать, сколько раз за пять лет мама назвала меня по имени. Для нее существовал только Ной и Уильям, а нас с отцом словно никогда и не было. Словно это я умер, а Ной, которому на момент смерти не было и года, остался жить.

Возможно, сейчас во мне говорит злость от осознания собственного бессилия, но меня убивала выборочная амнезия матери и наполняла еще большей ненавистью к человеку, который ее уничтожил.

Я до сих пор ломаю голову над тем, почему Элоиз дала признательные показания, почему не стала бороться за свои права и свободу, почему не попросила помощи у семьи и со смирением приняла обвинительный приговор? Почему она так легко отказалась от меня и при этом не смогла отпустить Ноя, и продолжала любить его убийцу и своего мучителя?

– Обычно в таких случаях я предлагаю родственникам пациентов молиться, – бросив на меня прямой взгляд, произносит Кларк. – Но боги, которым поклоняются здесь, умеют только убивать.

– Обойдемся без религиозных тем. Сколько ей осталось, док? – холодно уточняю я.

– С учетом состояния пациентки, аппараты жизнеобеспечения смогут поддерживать функции организма от недели до месяца, – тяжело вздохнув, сообщает док. – Но я не вижу в этом смысла. Элоиз нужно отпустить. Она устала. Позволь ей уйти.