Младшие братья рядом с Войцехом, будто вытесанным из сучковатой колоды, смотрелись херувимчиками, особенно Миха с его нежными пальчиками. Мамин любимчик, которого та оберегала от любых волнений и учила играть на пианино… Анджей рос папиным сыном, часами любил слушать отцовские россказни про артиллерию, как тот с русскими бил германцев в Мировую войну, а потом с Пилсудским – русских. Анджея с шести лет спрашивали: кем будешь, когда вырастешь, и малец непременно отвечал: артиллеристом, как папа. В десять решал задачки за старший класс гимназии. В шахматы играл со взрослыми наравне. А Миха читал книжечки и снова играл на пианино. И толстел.

Где они сейчас? Ма? Па? Отец сразу помчался в свой старый полк, проситься на войну, невзирая на возраст, и его наверняка взяли – в Польше тогда мобилизовали всех, кого можно, сняли войска с восточной границы… И через границу хлынула Красная армия.

Когда вермахт выдал пленных поляков советскому НКВД, всякая попытка связаться со своими была тщетной. Поэтому, встретив по пути в Иран Войцеха, Марыля вцепилась в него клещом. Он оставался для девушки семьёй, точнее – единственной сохранившейся частью семьи…

В армии женщин мало, в Иран с Андерсом попали считаные единицы. Тут уж низкая или высокая, толстая или стройная, поклонников будет хоть отбавляй. Но Марыля держала себя строго, и польские офицеры относились достойно. Ей запомнилось, как однажды, ещё под Смоленском, один поручик бросился на красноармейца, пытавшегося отделить Марылю от остальных в сарай «для обыска», и пострадал. Его били сапогами, прикладами, пока тот не затих на земле. Бог воздаст ему…

– Пан капрал! Сицилия по левому борту!

Экипаж тоже был из поляков, служивших в Роял Эйр Форс Великобритании, это при посадке вызвало усмешку брата – что-то нас, из Польши, слишком уж много вдруг собралось в одном месте. Случайно ли?

Второй пилот штурхнул Войцеха, развалившегося у борта.

– Понял! – Тот быстро раскрыл фотоаппарат и взвёл затвор. – Темнеет, пся крев! Как я тут снимать буду…

Что-то затрещало, будто по корпусу снаружи замолотили стальные горошины.

«Дакота» быстро снижалась, но заняться съёмкой не пришлось. Самолёт тряхнуло взрывом. Марыля со страхом увидела отблески пламени и выглянула в иллюминатор. Правый двигатель охватил пожар!

Транспортник ушёл в глубокий вираж – лётчики явно пытались сбить пламя, когда отчётливо зачихал и левый мотор. Очевидно, где-то есть парашюты, у экипажа – точно. Но высота слишком мала…

– Садимся на воду! Держитесь! – проорал кто-то из пилотской кабины.

Удар о волны получился неизмеримо сильнее, чем колёсами шасси по бетонке аэродрома. Вода захлестнула иллюминаторы – «дакота» нырнула, проскрежетала брюхом по дну, затем всплыла на поверхность. Марыля снова приникла к иллюминатору. Горевший двигатель потух, от него поднимался пар. Через мокрое стекло виднелся берег…

Вечер, который мог завершиться в британской тюрьме за оскорбление офицера, окончился в тюрьме итальянской. Потерпевших крушение подобрал катер. Самолёт затонул, оставив на поверхности лишь кончик киля. У каждого из поляков имелось оружие, но в спасителей никто и не вздумал стрелять. Итальянские моряки отобрали пистолеты у пленных, взамен сразу выдали одеяла. Воздух был тёплый и море тёплое, но человеческое отношение оказалось важнее, оно давало надежду, что итальянский лагерь всё же не покажется таким суровым, как немецкий или советский.

Моряки разделили пленных. Авиаторы остались на побережье. Марыля и Войцех в кузове пятнисто-зелёного «фиата» отправились в горы. Когда их привезли в комендатуру, опустилась ночь. Или, вернее сказать, поднялась. Высокое синее небо почернело и стало воистину бездонным, проколотое тысячами ярчайших звёзд.