Епископ пожимает плечами.

– Они просто утратили веру, – говорит он. – Сейчас они хотят лишь спорить о Библии. Лучше б они пели старые псалмы, думали о прошлом и оставили сравнение и понимание перемен тем, кто придет после них. После того как английская Библия была изъята из церквей, я думал, что они просто станут молиться на дозволенном им языке.

– Но этот язык не несет для них никакого смысла, – протестует Томас Кранмер. – Люди не понимают, что значат его слова. Они не могут читать латынь, да и проповедников не всегда понимают. Люди просто больше не хотят непонятных ритуалов, они не хотят петь гимны, если не понимают их смысла. Если б они могли молиться на родном языке, они бы это делали. Ваше Величество, вы дали им Священное Писание на родном языке, а потом снова лишили их его. Верните им Библии, которые они смогут читать, дайте опору их вере! Позвольте нам сделать большее! Позвольте нам проводить литургии на английском!

Король молчит, и, переводя взгляд на меня, дает мне знать, что я могу присоединиться к беседе.

– Вы считаете, что народ больше не любит молитвы на латыни? – спрашиваю я архиепископа Кранмера. – Вы вправду считаете, что люди окрепнут в вере, если им будет позволено молиться на родном языке?

– Язык немытой черни, – тихо шипит на ухо королю епископ Гардинер. – Так что ж, теперь пусть каждый трактирщик толкует «Аве Мария» на свой лад? А мусорщики раздают свои благословения?

– Гребите быстрее, – велит Генрих гребцам, почти не обращая внимания на этот разговор. – Выводите судно на середину реки, чтобы мы могли поймать течение.

Барж-мастер ускоряет ритм барабанов, а рулевой выводит судно на середину реки, где чувствуется прохладный бриз и есть глубинное течение.

– В наш дворец никто не может проникнуть со стороны города, – говорит мне Генрих. – Люди могут махать нам с берегов, могут выражать свое почтение, но на расстоянии. На судно им подниматься нельзя. Я вообще не хочу, чтобы они ко мне приближались. Никому из города не дозволено заходить в наши сады. Они несут на себе заразу, а я не могу рисковать.

– Нет, конечно, нет, – успокаиваю я его. – Вся моя свита знает об этом, как и ваша, милорд. Я им все объяснила. Никто не станет принимать посылок из Лондона.

– Даже книг, – с подозрением уточняет он. – И никаких приезжих учителей или проповедников, Кейт. Никаких посетителей из городских церквей. Я этого не позволю!

– Все они – переносчики болезней, – заявляет Гардинер. – Все эти еретики, лютеранские проповедники поражены чумой, а кто не болен, тот потерял рассудок. Все они приехали из Германии и Швейцарии, все поголовно больные и безумные.

Генрих восседает на троне, который стоит выше того места, где сижу я. Когда я поворачиваюсь к нему, мое лицо выражает лишь спокойствие.

– Разумеется, милорд, – говорю я, хотя эти слова лживы.

Как и обещала принцу Эдварду, я начала изучать латынь с учителем из Кембриджа и получаю посылки с книгами от лондонских печатников. Кое-что приходит мне от немецких книгоиздателей, и это книги так называемых еретиков, по теологии из Фландрии. Христианский мир жив и сейчас, как никогда раньше, бурлит жизнью, изучает Слово Божье и дискутирует о нем, о том, в каком виде стоит проводить богослужения, даже о самой природе мессы. Сам король, когда был моложе, принимал участия в этих дискуссиях и даже составлял собственные документы. Теперь, под влиянием Говардов и Стефана Гардинера, разочарованный в том, как королевство приняло затеянные им перемены, опасаясь, что протестные веяния, идущие по всей Европе, достигнут и Англии, король не желает больше участвовать в дискуссиях и не хочет продолжать свои реформы.