Дома, разбирая рюкзак, она достала хлеб, яблоко, спички… нож. Подержала его в руке несколько секунд – и резко полоснула воздух. На лезвии блеснул живой блик света. Что-то было в нем такое завораживающее, что Олеська положила нож обратно в рюкзак – руки сами сделали это.

На следующий день в школе она весь день думала о том, что у нее есть нож. Нож, о котором никто не знает. Который можно достать – и он разорвет пространство, как молния. Нож, который способен рассечь кожу и плоть. Нож, способный убить (хотя этот конкретный нож едва ли; он был тупой, как Олег, или еще тупее). Это было особое чувство обладания. Олеська смотрела на себя в зеркало и видела кого-то другого: не слабую девочку, а девочку с ножом. И это меняло все: в ее глазах были те же блики, что и на лезвии.

Она не могла выложить нож, хотя каждый день собиралась это сделать. В конце концов его кто-то мог увидеть: Лу, одноклассники, учителя. Это создало бы проблемы. Но в какой-то момент нож подчинил ее волю – да, это был старый кухонный нож с деревянной засаленной рукояткой, но и она была всего лишь школьницей, никогда не державшей в руках оружия. Внезапно в жалком бытовом приборе проснулась древняя магия. Кто-то умен, кто-то богат, кто-то красив, а у тебя есть нож (разве не главнее всех – тот, у кого есть нож?). Если ты достаточно смел для того, чтобы носить нож, в тебе найдется и решимость пустить его в дело. Никто не знает, что у тебя есть власть, но она у тебя есть, и ты можешь упиваться каждой секундой этого обладания. Разве власть не упоительнее вдвойне, когда она тайная?

«Ты все сможешь, можешь, можешь», – нашептывал нож, и Олеся верила. Она чувствовала могущество, равного которому не знала никогда в жизни.

Нож прорвал подкладку и грозился разорвать и сам рюкзак.

Однажды, когда она надевала рюкзак, острый кончик ножа больно уколол ее в бок между ребрами.

Это привело ее в чувство. Тем же вечером ей хватило сил достать нож и наконец-то отнести на кухню. Олеська спрятала его в ящике стола. Когда она закрывала его, ей показалось, что она отвернулась от силы, которая в ответ обдала ее презрением.

«Учеба – это твоя работа. Мой долг – зарабатывать деньги, а твой – учиться, – говорила мать. – Не просто ходить в школу, а учиться!» «Учиться» на мамином языке значило «учиться на отлично», хотя вслух мать этого не говорила, даже наоборот, любила иногда бросить что-то типа «Лучше честно заработанная четверка, чем липовая пятерка». На практике, однако, честно заработанная четверка вызывала у нее презрительную гримасу: «Ты могла бы и лучше». Лу хотелось сказать, что нет, не могла, что и так старалась изо всех сил, но она знала, что мать скажет что-то вроде: «Ты достойна пятерки, не выдумывай. Просто будь увереннее в себе и учись старательнее!» Поэтому Лу никогда не спорила и искренне старалась, из-за чего ни на что, кроме учебы, ее времени не хватало. Только иногда ненадолго она позволяла себе тихо позавидовать Олеське, которая, наплевав на программу по литературе, читала любовные романы, Шараповой, которая кучу времени проводила в магазине своих родителей, Куйнашеву и Герасимову, гонявшим в футбол, и даже Красноперекопской, которую мать использовала как няньку для своих многочисленных отпрысков. Телевизор Лу почти не смотрела – только слушала из-за стенки, пока делала уроки. Уроки она всегда учила в той очередности, в которой они должны были идти на следующий день: так ей удавалось дисциплинировать себя и не откладывать напоследок самое сложное.

– Я должна что-то сказать тебе, Педро…