Я все это представил, но не стал противиться желанию и заправил в машинку чистый лист. И хоть мозги мои с семнадцати лет были пропитаны духом военных отношений, родилась в них несложная мысль о том, что суета и неприятности пройдут, а рассказ останется. Именно так я и сказал Никите Сусловичу, когда он мне пенял за неявку. И Никита со мной согласился. Так и получилось. Где теперь пропагандист Смирнов? Где политический адмирал Сергеев? И где член Военного Совета Дважды Краснознаменного Балтийского Флота адмирал Почупайло? А рассказик остался, как дорогая для меня вещица, которую можно взять в руки, погладить и поставить на полочку…

Третий урок так и не начался, потому что на большой перемене в село приехал танк. Он взревел, давая перегазовку, и замер у самой школы. И тогда из люка вылез лейтенант. Лейтенант был молод, белобрыс и синеглаз. Он посмотрел на небо, на ласковое весеннее солнышко, размял плечи и улыбнулся. Потом посмотрел на ребят, окруживших танк, и присвистнул, потому что ребят было много. Они жались друг к другу и во все глаза глядели на танк, на лейтенанта, на его замасленную гимнастерку с двумя медалями и с нашивкой за ранение.

– Ишь ты, – сказал лейтенант и стал сворачивать цигарку.

– Дядя, – спросил стриженый мальчик в защитном детдомовском костюмчике, – а куда вы едете?

– На войну, – сказал лейтенант, – а то куда же?

Это была правда, но не в том, конечно, смысле, как поняли ребята. Ребята поняли так, что лейтенант залезет сейчас обратно в люк и танк на одном дыхании покроет расстояние от этого уральского села до фронта и с ходу примется громить убегающих в панике фашистов. На самом же деле танк шел своим ходом только до станции Челябинск-2, где грузилась на платформы материальная часть танкового батальона.

Но лейтенант не стал ничего этого объяснять, он похлопал себя по карманам в поисках спичек и спросил шутливо:

– Курящие есть?

– Есть, – ответил тот же детдомовский мальчик и вытащил из кармана штанов мудреные принадлежности для добывания огня: кресало, кремневый камешек и фитиль. Он приложил фитиль к камешку и ловко, одним скользящим ударом высек сноп искр. Протянул лейтенанту тлеющий фитилек и сказал, как взрослый взрослому:

– На.

Лейтенант наклонился, звякнув медалями, закурил с удовольствием и опять улыбнулся.

– А ты что, куришь? – спросил он.

– У нас все курят, – ответил детдомовский мальчик.

– Зачем? – удивился лейтенант.

– Жрать охота, – сказал мальчик. – А покуришь – и ничего.

Все ребята, окружившие танк, были худы и голодны: и детдомовские, и деревенские. Но этот мальчик был совсем плох. Больно уж тонкая шея как-то жалко торчала из воротника казенной курточки. И лейтенанту вдруг стало страшно, что табак попортит детские легкие и это тщедушное тело зачахнет.

– Слушай, – сказал он, – ты не кури, а? А то ведь помрешь.

– А че, – возразил на это другой мальчик, из деревенских. – Не помрет. Он хоть и тошший, а дерется шибко баско.

Ребята засмеялись.

– Дерешься? – заинтересованно спросил лейтенант.

– А пусть не лезут, – буркнул детдомовский мальчик, насупился и посмотрел на лейтенанта исподлобья.

– Ну что ж, – согласился лейтенант, – только ты все-таки не кури.

– А сам куришь! – дерзко сказал мальчик.

– А если брошу? – спросил лейтенант.

– Тогда и я брошу, – ответил мальчик.

– Ну, я бросаю, – сказал лейтенант. Он вынул из кармана кисет и, вздохнув, швырнул его в крапиву. И никто из ребят не кинулся за кисетом, никто и бровью не повел, словно табак не был у них в дефиците.

– И я бросаю, – твердо сказал мальчик и швырнул в крапиву свой камешек и кресало, которое сам недавно изготовил из обломка старой литовки.