«Ибрагим», – подумал Прохор и сквозь двойные рамы услыхал:

– Отворай!.. Нэ пустишь – через стэна перемахнем, всех собак зарэжим, тебя зарэжим!..

– Ибрагим! – радостно крикнул Прохор, сунул ноги в валенки и выскочил на двор в накинутом бешмете.

– Ну, Прошка, вот и мы… – обнял его горец. – Спасибо, Прошка. Моя все бросал, тайгам любим, слабодный жизнь любим… Ничего, Прошка, едэм… Живой будэшь…

Отцу с матерью Ибрагим-Оглы понравился. Его разбойничий облик не испугал их: много в тайге всякого народа приходится встречать.

Промелькнула неделя.

– Вот, Ибрагим, – сказал ему Петр, – доверяю тебе сына… Я про тебя в городе слыхал… Можешь ли быть вроде как телохранителем?

– Умру! – захлебнувшись чувством преданности, взвизгнул горец. – Ежели давераешь, здохнэм, а нэ выдам… Крайность придет – всех зарэжим, его спасем… Цх! Давай руку! Давай, хозяин, руку. Ну! Будем кунаки…

Чай пили в кухне, попросту, как при дедушке Даниле, – хозяева и работники вместе. Кухня просторная, светлая, стол широкий, придвинутый в передний угол, к лавкам, идущим вдоль стены.

Ярко топилась печь. Кухарка, краснощекая Варварушка, едва успевала подавать пышные оладьи. Масло лилось рекой. Вкусно любили поесть хозяева, да и приказчики с рабочими не отставали.

А хозяйка, Марья Кирилловна, поощрительно покрикивала:

– Ребята, макайте в мед-то!.. С медом-то оладьи лучше… Ибрагимушка, кушай. Варварушка, садись…

Ибрагим пил чай до шестого пота. Он всегда угрюм и молчалив. Но сегодня распоясался: хозяин оказал ему полное доверие, почет.

Ибрагим, обтирая рукавом синего бешмета свой потный череп, говорил:

– Совсэм зря… каторгу гнали…

– За что? – враз спросила вся застолица.

Ибрагим провел по усам рукой, икнул и начал:

– Совсэм зря… Сидым свой сакля, пьем чай. Прибежал один джигит: «Ибрагим, вставай, твоя брат зарэзан!» Сидым, пьем. Еще джигит прибежал: «Вставай, другой брат рэзан!» Сидым, пьем. Третий прибежал: «Бросай скорей чай, твоя сестра зарэзан!» Тогда моя вскочил, – он сорвался с места и кинулся на середину кухни, – кынжал в зубы, из сакля вон, сам всех кончал, семерым башкам рубил! Вот так! – Черкес выхватил кинжал и сек им воздух, скрипя зубами.

Все, разинув рот, уставились в дико исказившееся лицо горца.

Вскоре Прохор с телохранителем отправился в безвестный дальний путь.

Петр Громов после смерти родителя зажил широко.

– Все время на цепи сидел, как шавка… Раскачаться надо, мошной тряхнуть…

И в день Марии Египетской именины своей жены справил на славу. Поздравил ее после обедни и не упустил сказать:

– Ты все-таки не подумай, что тебя ради будет пир горой… А просто так, из анбиции…

Гости толклись весь день. Не успев как следует проспаться, вечером вновь явились – полон дом. Мария Кирилловна хлопотала на кухне, гостей чествовал хозяин.

Зала – довольно просторная комната в пестрых обоях, потолок расписан петухами и цветочками, а в середине – рожа Вельзевула, в разинутый рот ввинчен крюк, поддерживающий лампу со стеклянными висюльками.

Посреди залы – огромный круглый стол; к нему придвинут поменьше – четырехугольный, специально для «винной батареи», как выражался господин пристав – почетнейший гость, – из штрафных офицеров, грудь колесом, огромные усы вразлет.

– Ну вот, гуляйте-ка к столу, гуляйте! – посмеиваясь и подталкивая гостей, распоряжался хозяин в синей, толстого сукна поддевке. – Отец Ипат, лафитцу! Кисленького. Получайте…

– Мне попроще. – И священник, елозя рукавом рясы по маринованным рыжикам, тянется к графину.

– А ты сначала виноградного, а потом и всероссийского проствейна, – шутит хозяин. – А то ерша хвати, водки да лафитцу.