Ближе к вечеру они вернулись к месту пикника у вершины водопада. На нее всегда сильно действовали гроза, дождь в лицо, неистовый ветер, буйная вода, захватывающие переправы через Гудзон промеж плывущих льдин. В тот день она легла и свесила лицо с утеса, чтобы поглядеть на водопад. Примерно в то же время и по таким же причинам у Джона Мьюра[36], свесившегося над Йосемитским водопадом, кружилась голова от грохота мчащихся мимо него бесчисленных тонн пены и зеленого стекла. Взгляд Мьюра мог опуститься намного ниже, чем взгляд Сюзан Берлинг, и шум несущейся воды бил ему в уши куда более бешено, но у нее было то, чем ее собрат-романтик похвастаться не мог. У нее был Оливер Уорд, крепко державший ее за щиколотки, чтобы она не упала.

Тревожно? Да ни капельки. В наши дни, когда девушка прыгнет в койку со всяким, кто дружески похлопает ее по мягкому месту, мало кто способен представить, что чувствовал Оливер Уорд, держа эти маленькие щиколотки. Он не ослабил бы хватку, если бы по холму пронесся пожар, если бы его с головы до ног облепили хищные муравьи, если бы из кустов выскочили индейцы и отрубили ему кисти рук напрочь. Что же до Сюзан Берлинг, опрокинутой в головокружительно летящий мир, то сильные эти руки, стиснувшие щиколотки, были ей сладки не только физически, но еще и тем, что протянулись между прутьев железной клетки приличий, настояли на прикосновении вопреки тысяче условностей. Мужская ладонь, ладонь защитника в полном смысле слова. Когда Сюзан поднялась, окончив свой пьянящий тет-а-тет с водопадом, она была влюблена.

Во время долгой езды домой разговаривали мало. Тряслись, раскачивались и улыбались, остро ощущая всякий ухаб, сталкивавший тело с телом. Когда Оливер предложил, чтобы Джон Грант высадил их не доезжая до дома Берлингов, Сюзан согласилась без лишних вопросов. Полмили от дома Грантов вполне можно было преодолеть пешком: светил молодой месяц. И вот они шли по темному последнему участку между каменными оградами, которые соорудил ее прадед, по мягкой от пыли дороге, дыша прохладным ночным воздухом первых дней осени, чуть терпким от ранней палой листвы.

Где‑то по пути они все между собой решили. Через два дня Оливер поехал на несколько дней в Коннектикут к своим родителям, намереваясь затем отправиться на Запад, чтобы найти работу и подготовить место, где она будет с ним жить.

Явившись с пустыми руками, не имея в поддержку своего сватовства ничего, кроме надежды на будущее, момент он при этом выбрал самый удачный, когда Сюзан была настроена самым восприимчивым образом. Если тройственному союзу суждено было распасться из‑за брака Огасты и Томаса (хотя они клялись, что этого не будет), то Нью-Йорк, по всей вероятности, потерял для Сюзан немалую часть привлекательности, а западное приключение выглядело заманчиво. И если Огаста, вопреки своим заверениям, готова была пожертвовать искусством ради дома и семьи, то ее отступничество, возможно, говорило о том, что замужество, в конечном счете, и правда есть высшее предназначение женщины. И если на Томасе Хадсоне придется поставить крест, то не худшее решение – обратить взор на человека совсем другого сорта, привлекательного на свой лад, но ни в каком отношении не соперника идеалу, который ей не достался.

Но какое противоборство, когда она сказала Огасте! Тут мне приходится пустить в ход воображение, однако в письмах, накопившихся за годы, есть кое‑какие намеки, дающие мне знать о чувствах обеих. Я воображаю себе мастерскую на Пятнадцатой улице, где они четыре года трудились и ночевали вместе, лелея возвышенные мечты о благородном безбрачии в искусстве, и где Сюзан, подняв глаза от своей работы, нередко встречалась ими с темными глазами Огасты, пожирающими и ласкающими ее.