Ольга Павловна была бабушкиной одноклассницей или одногруппницей – точно так и не вспомнил. Вспомнил, что беда с головными уборами у нее началась давно: чепцы, береты, желтое с красным сомбреро. Этакая миссис Долгопупс – огромная шляпа с побитым молью грифом – только никаких внуков и детей. И никакого мужа.

Вера что-то рассказывала об отце, Нина смотрела в окно на соседнюю девятиэтажку. Зашла бабушка, сказала мне:

– Когда пойдем вниз, возьми букет и фотографию. Букет в спальне.

– А фотография?

Бабушка показала на телевизор: все будто в первый раз посмотрели в бледное лицо, пиджак и бутоньерку.

– Правда, что он в последние годы сильно изменился? – спросила Ольга Павловна, когда бабушка вышла. – Мне Люся сказала…

– Вот и проверите, – сказала Нина в окно. Ольга Павловна на секунду замерла с разинутым ртом, потом опомнилась, схватила со стола стакан, протянула мне:

– Будь добр, налей водички!

Зазвонил домофон – я скорее вышел в коридор. Там уже стояла бабушка.

– Агент приехала, – объяснила она, повесив трубку. – Свидетельство привезла.

С агентом вошла мама. Пока бабушка что-то спрашивала, где-то расписывалась, мама успела разуться и – только бабушка закрыла дверь – завела:

– Людмила Ивановна, ну как его жалко, как жалко, я вторую ночь не спала, как же так, я недавно думала, что скоро день рождения, что не забыть поздравить, а теперь, как жалко, вот тут Сёма передал, он тоже в шоке, – и сунула бабушке в ладонь сколько-то денег.

Бабушка растерялась.

– Спасибо. И Семёну спасибо. Ты бы не разувалась…

Мама все говорила про то, как ей жалко; я вспомнил, что мои сорок пять еще в кармане.

Сказал маме:

– Ладно, иди на кухню, – и отвел бабушку в спальню.

Окна были зашторены, разглядел в полутьме гвоздики на подоконнике и Мишу на кровати: смотрит в потолок, в ушах наушники. Я достал деньги, начал:

– Вот, я утром снял…

Бабушка замахала:

– Христа ради, не сейчас – ничего не соображаю.

Я кивнул, убрал деньги. Мы вышли, бабушка – сразу в туалет: шпингалет, шум воды.

Мамы на кухне не было, Нина по-прежнему смотрела в окно, Вера объясняла Ольге Павловне, где Федяковское кладбище, стакан, пустой, стоял на столе. Зашел в отцовскую комнату: мама прислонилась к стене, – на месте дивана.

– Я же просил без этого.

– Без чего? – спросила мама.

– Без «как его жалко».

Мама словно не слышала:

– А диван почему выбросили?

– И прекрасно ты спала – после пинотажа.

– Вот и нет. В три проснулась и до утра ворочалась. Во сколько привезут?

Посмотрел в часы на стене: пять минут одиннадцатого.

– Опаздывают. Должны были в десять.

Зашла Ольга Павловна, огляделась. Спросила:

– Это его комната, да? Помню, у Люси тут зимний сад был, монстера была – вот с такими листьями. – Она широко развела руки. – А теперь одни фиалки.

– Монстера на Рокоссовского была, – сказала мама. – Она, когда переезжала, не стала ее брать.

– Почему?

Мама пожала плечами. Ольга Павловна закачала головой, точно мама ее подвела. Продолжила:

– А вы первая жена, да?

– Да.

– Ну, сочувствую. Люся сказала, он в последние годы изменился…

– Совсем не изменился, – зачем-то соврала мама. После двенадцатого года – она это знала – отца было почти не узнать: похудел, ссутулился, сморщился, будто вылинял.

– Я давно его не видела, – сказала Ольга Павловна. – Я и Люсю-то давно не видела. Но его – дольше. Последний раз – до зоны.

Про зону мама не любила. Думаю, она жалела, что ни разу – почти за восемь лет – не съездила к нему. Конечно, когда он сел, они были в разводе, почти не общались, была Нина – и даже Миша – и, в общем, казалось, что ехать незачем, что слишком далеко, а человек почти чужой – если не хуже, что сам, в конце концов, виноват… А теперь жалела. Попросила как-то: