– То есть, ты предлагаешь нам ждать, пока он не убьёт тебя или меня? – Арсений оттолкнулся от неё и посмотрел ей в глаза, чтобы точно уловить эмоции, с которыми она ответит на вопрос.

– Ты этого конечно не помнишь, но он не всегда был таким. – Опустив взгляд, словно стыдясь чего-то, она скрестила руки на коленях.

– А каким он был? – От него не ушло не замеченным, что мать не хочет смотреть ему в глаза при этих воспоминаниях.

– Когда-то он был милым, нежным и заботливым. Просто порой жизнь бьёт людей в самое больное место, сильно меняя их натуру, но не сущность. Поверь мне, он любит нас. – Мария теребила край юбки, сама, будучи не до конца уверенна в собственных словах.

– Значит, предлагаешь нам прощать его, из-за того, каким он когда-то был? – Он выпалил режущий слух смешок, чем-то напоминающий скрип стекла, выдавая то ли растерянность, то ли раздражение вызванное словами матери.

– Мы его семья: ближе нас у него никого нет. Если мы от него отвернёмся; его жизнь станет хуже. Как верные и любящие люди мы обязаны помочь ему выбраться из той ямы, которую он сам себе роет. – Она снова попыталась обнять сына, но тот явно продемонстрировал нежелание идти на нежности.

– Напомню, что это всё длится уже не первый год, а его яма становиться всё глубже и глубже. И мне кажется, что отец совершенно не настроен, вылезать оттуда, и мы ему уже никак не поможем. – Арсений поднялся; его ноги затекли, отказываясь двигаться, и ему пришлось их растирать, прежде чем сделать хотя бы шаг.

– А зачем тогда любить? Зачем тогда любить кого-то, если не пытаться его спасти? Даже от себя самого. – Хоть она и сидела всё ещё на коленях, но Арсению показалось, будто мать смотрит на него сверху в низ. По крайней мере, в её взгляде читалось что-то патетичное, словно она читала нравоучительную лекцию неразумному ребёнку. Выслушивать сентенции юноша не любил, и при других обстоятельствах он бы просто ушёл, но сейчас мать нуждалась в его помощи.

– А как мне спасти тебя от него? Ты не задумывалась, что я тоже могу кого-то любить и хотеть его защитить? Тебя, например. Тебя, мне как вытащить из того болота в которое ты добровольно идёшь за ним? Мне-то что делать? Я не могу стоять в стороне и не вмешиваться. – Поддерживая мать за локти, он помог ей подняться и даже отряхнул от грязи её тёмно-алое платье.

– Не переживай, сына. Рано или поздно всё наладится. Верь мне. Никого из нас он не убьёт. У меня даже, уже почти ничего не болит. – Она, теребя затылок сына, выдавила из себя фальшивую, можно даже сказать намученную, улыбку.

– Ох, мам, наш с тобой разговор начинает напоминать «театр абсурда»: мы после каждых его побоев говорим с тобой друг другу одни и те же вещи, но так и не приходим хоть к какому-то компромиссу. – Арсений поцеловал её в лоб; из-за боли в челюсти поцелуй выдался резким и строгим – совсем не таким как он хотел.

– Верить в лучшее, это не абсурд, милый. Это надежда. – Чувствуя, что он всё же смягчился, Мария ещё раз попыталась его обнять – в этот раз всё получилось, и она обхватила его руками чуть повыше поясницы, крепко прижимаясь к нему.

– Надежда. – Арсений отвернулся, будто презирал это слово. – Присядь на кресло и отдохни, а я принесу целебные эликсиры. – Кивнув на коричневое кресло, расположенное в углу и накрытое зелёным покрывалом с изображениями золотых петухов, он зашагал к себе в комнату, с трудом освободившись от заботливых материнских объятий.

Верхний ящик стоявшего в его покоях письменного стола был полон целебных зелий. Арсений, в первый же день, переделал стол из письменного в алхимический: с помощью твёрдой проволоки и смекалки, ну и нескольких подставок – привезённых им с собой. Он взял пару округлых мензурок с высоким узким горлом заполненные на три четверти клубнично-красной густой жидкостью, трясущейся как желе в раскачивающихся при ходьбе руках.