Батанушко победно потряс руками, продолжая показывать волосатые ладошки темно-голубому небу, сегодня удивительно так переливающемуся (будто начищенная Верой Ивановной кастрюлька), и с ощутимым осуждением, теперь уже, определенно, обращаясь к мальцу, сказал:

– Ужоль-ка никыего почтения ко мене… А усе понеже отобрали у мене сие «означение власти», – домашний дух прервал пояснения и рывком качнул головой в сторону стены дома, одновременно, опуская вниз руки. И Павлик весь тот срок с широко открытым ртом и выпученными глазами наблюдающий за поединком птиц и домового, торопливо оглянулся всего только, и, увидев позади, что деревянные бревна в пазах, между которыми проглядывало грубое, спутанное серое волокно. Потому как сзади ничего интересного не было, мальчик сразу вернул голову и взгляд обратно, снова уставившись на духа.

– Дед твой Лександр кады помер… дык и усе. Пришлось мене усю власть вотдать моей супружнице… Жинке значица, Волосатке. Обаче ее по-разному кличут и Домовушка, и Домовиха, но у наших краях наичаще Волосатка. А она таковая оказалась воркотунья, да ни як ни уймется, да усе веремечко брюзжит… брюзжит. Батанушко тудака, вода убегла… Батанушко сюдытка, мыши в подполе. Наипаче мене измотала. Небось, слышишь, як наново верещит? – дополнил свою речь вопросом домовой и снова кивнул в сторону сруба. Пашка, впрочем, не стал оборачиваться, и так понимая, что ничего нового кроме стены и пакли вставленной в пазы между бревен не увидит. Однако вместе с тем внезапно услышал раскатистый окрик, точно прилетевший с делянушки:

– Панька!

– Это бабушка меня зовет, – ответил мальчик, едва поведя взором в направлении долетевшего зова. Хотя, когда он снова воззрился на домового, увидел особым образом появившееся на лице последнего недоумение. Вновь заложившиеся мелкие морщинки на щеках духа приподняли вверх собранные в пучки шерстинки, словно они там напитавшись слезами и сопляками только и могли, что смотреться закрученными в отдельные узелки.

– Кака баушка? – теперь недоумение сопроводилось и самим вопросом. По-видимому, оттого, что Батанушко был озадачен сказанным Пашкой, он внезапно и очень сильно топнул правой ножкой по поверхности скамейки, вызвав из-под подошвы россыпь мельчайших, лазурных искорок. Эти пусть и не огненные, но дюже яркие брызги света, разлетевшись в разные стороны, осыпались не только на правую руку мальчугана, прижимающую книгу, но и покрыли саму материю бермуд, на которых она лежала. Все это происходило так быстро, пожалуй, что быстрее, чем стрельба воробьиного помета, чай, поэтому Павлик сразу и не сообразил, как сама обложка, а вслед нее и ткань бермуд зачались ярким огнем, все таким же голубо-лазурным. Широкие и высокие его лепестки, кажется, перекинулись и на руки мальчишки и на кожу ног, вызвав ужас, каковой в свою очередь выплеснулся громким криком. Пашка поспешно скинул вниз на деревянный настил дорожки книжку, и, вскочив со скамейки, принялся хлопать по лепесткам огня ладошками, желая сбить с себя пламя.

Да только он зря тревожился.

Потому что стоило ему только подняться на ноги и пройтись ладонями по материи бермуд, как и сама ткань, и упавшая вниз книга махом потухли, притом не оставив на себе, или своей поверхности и малейшего намека на ранее произошедшее с ними возгорание.

– Вох! – смыкая рот, и собственный вопль ужаса, протянул Павлик, и резко развернувшись теперь лицом к скамейке и стоящему на ней духу, сердито на него посмотрел. А тот, словно радуясь всему произошедшему, распрямив и малые морщинки на лице, даже те которые пролегли по лбу, широко улыбнувшись и показав свои узенькие, острые зубы да чуть слышно хихикнув, произнес: