Нехорошее, невероятное предположение вдруг возникло в его голове, оформившееся в догадку к вечеру, когда Хаимчи-бей велел устраиваться на ночлег. С измученных пленников сняли бревна, и Лешка устало повалился в траву. Сабли, невероятная жестокость, странная одежда. Полное отсутствие шоссейных и железных дорог, даже ни один самолет в небе не пролетел, а они уже немало прошли, считай, целый день перли! И странные речи монаха и Ондрейки – цари какие-то, Ахметы-Мехметы… Если представить на миг, что… Нет, не может быть! Невероятно!

Лешка обернулся к напарнику:

– Не спишь, Дюшка?

– А?

– Какой сейчас год?

– Год? Что за год? Ах, лето… Ну, это я знаю, в церкви учил – лето шесть тысяч девять сотен тридцать девятое от сотворения мира!

– Какое-какое? – с досадою переспросил Лешка. – Ты, случайно, Андрюшенька, белены не объелся?

– Не объелся, – усмехнулся отрок. В блестящих глазах его отражались огни горящих костров. – Где тут белену-то сыщешь?

– Но шесть тысяч какой-то там год – это уж слишком! Что ж мы, по-твоему, в будущем, что ли? Ничего себе, будущее! А… – Лешка вдруг вспомнил дачницу Ирину Петровну. – Вы ведь, верно, мыслите совсем по-другому…

– По-другому? – удивленно переспросил Ондрейка. – Ты из немецких земель, что ли? А ведь говорил – мценский. Ой! Так Мценск ведь под Литвой! Быстро ж вы русские лета забыли, даже и время, как немцы определяете.

– Дак какое сейчас лето… ну, по-немецкому?

– Вот, пристал! Будто сам не помнишь… От Рождества Христова?

– Ага, вот-вот, – Лешка напрягся. – Именно – от Рождества Христова.

– Сейчас сочту… Ммм… Значит, от этого отнять столько-то… будет… Одна тысяча четыреста…

По своему обычаю, ордынцы на обратном пути в степи «много зла учинили земле Русской». Улу-Мухаммед, по словам летописца, «множество людей пленил, а иных иссек».

В. Каргалов. Русь и кочевники

…Тридцать девятый!

– Е-мое! Да как же такое вообще быть может?! – А ты, Дюшка, не врешь часом?

– Вот те крест! Ой, не перекреститься-то – руки связаны. Ну, ей-богу! А чего ты сам-то? Запамятовал иль неграмотный?

– Запамятовал, – усмехнулся Лешка. – А насчет грамоты – еще пограмотней тебя буду. Как думаешь, чего с нами сделают?

Ондрейка вздохнул:

– Тут и думать нечего – в рабство погонят. А куда попадем – не знаю. Скорее всего – в Крымскую Орду, а может, и к ногайцам или в Кафу. В Кафу – лучше всего – там знающие сапожники требуются. Этак лет пяток поработать – можно и на волю выкупиться, свою мастерскую открыть.

– Экий ты меркантильный, – неприятно поразился Лешка. – А как же родина, родной дом?

– А нет у меня теперь ни родины, ни дома, – отрок отозвался кратко, со злостью. Потом, чуть помолчав, пояснил:

– Родители давно померли, Миколу-мастера убили – и кому я теперь нужон? На что жить? В закупы к какому-нибудь боярину податься? Да ни в жисть! Я уж и с детства привык на себя работать, тако и буду. В Орде, говорят, хороших мастеров ценят.

– А ты – хороший? – Лешка поддел собеседника.

– Да уж неплохой, – огрызнулся тот.

Юноша задумался: выходило, что этому прикольному пацану-сапожнику случившееся вовсе не смертельно, а даже и вовсе наоборот – можно сказать, начало карьеры. Ишь, прыткий – захотел свое дело открыть. Хотя, может, так и надо? Заниматься своим делом несмотря ни на что.

– С детства помню, плохо мы жили, немирно, – тихо продолжил Ондрейка. – Князья-то дерутся, а нас жгут, палят, убивают не хуже поганых татар. То Василий Васильевич налетит, князь Московский – на оброк поставит, то вдруг соперник его, двоюродный братец Дмитрий Шемяка с отрядом объявится – платите, мол, мне – я главнее, а то их чертов родственничек Сигизмунд Литовский под свою длань заберет, а длань у него дюже тяжелая и даже к своим боярам немилостива. Ну, это жизнь разве? Одно разорение. Вот, может, в Кафе повезет. Господи, только б в Кафу пригнали, только б в Кафу!