– Значит, еще не забыл ее, – сказала я, не ощущая никакой горечи – разве что труднообъяснимое недоумение.

– Я никогда ничего и никого не забываю, не страдаю амнезией. – Тим чиркнул спичкой и зажег огонь под чайником цвета слегка перезрелой сливы, оставшимся от предыдущих хозяев. Они жили в другом городе, но все никак не продавали квартиру – может, не исключали, что вернутся.

– По-прежнему любишь ее?

– Нет, конечно.

Тим стоял ко мне спиной, когда бросил эту короткую фразу, но, как я уже упоминала, мне совсем не обязательно видеть глаза человека, чтобы понять, что он лжет. В следующую секунду я вздрогнула, и у меня вырвалось растерянное «ой».

– Что? Тебе плохо? – немедленно обернувшись, разволновался друг. – Подожди, сейчас налью воды…

– Не надо. Уже прошло. – Я присела на табуретку и прислонилась к стене, тупо разглядывая причудливо сплетающиеся узоры на обоях. Ожидала расспросов, забыв на минуту, что Тим из тех, кому слова иногда не нужны.

– Извини. Больше не буду, – медленно проговорил он.

– Больше не надо, – согласилась я, рассеянно поглаживая место на теле, в котором только что ощутила это – что-то вроде сокращения мышц, внезапной усиленной пульсации, эдакую «недоболь».

Видимо, мне все же хотелось, чтобы Тим о чем-то спросил, потому что я сказала таким тоном, будто отвечала на вопрос:

– Да, у меня всегда так. Не знаю, как это объяснить медицински. Наверное, нечто близкое к аллергии. Только не на внешний раздражитель, а…

– Ну, человеческую речь нельзя считать внутренним раздражителем.

Я никогда не видела у Тима такого взгляда: сосредоточенного, грустного, глубокого, острого одновременно. В тот миг мне показалось, что только он один и прочувствовал, как на самом деле тяжело жить с моей способностью, и у меня в глазах защипало – просились наружу слезы благодарности и облегчения. Я их, разумеется, сдержала – правда, пришлось отвернуться и часто заморгать, чего Тим, конечно, не мог не заметить. Его ладонь накрыла мою руку, и он вдруг очень буднично произнес:

– Слушай, я тут подумал, а не хочешь ко мне переехать?

И никаких тебе «давай поговорим», «у меня к тебе серьезное предложение», а главное – никаких уточнений вроде «только, сама понимаешь, мы просто друзья». Его слова были естественны, как воздух. Как он сам.

Я открыла рот, чтобы произнести жутчайшее клише: «Ты действительно этого хочешь?» – и тут же закрыла его. Мне ли не знать, что он действительно этого хотел. Здесь было неуместно и бесполезно переспрашивать, уточнять, а тем более выражать недоумение, удивление и тому подобные эмоции, которых во мне на самом деле не было.

– Устал один платить за квартиру? – усмехнулась я.

– И это тоже, – не стал скрывать Тим.

– Смотри, если бы ты мне сейчас соврал…

– Да я уж понял, с тобой играть опасно.

Мне понравилось, как быстро мы перевели в шутку то, что еще минуту назад стало всеобъемлющим откровением, которое могло бы окрасить в трагически-темные тона нашу встречу. Тим умел быстро переключаться, отбрасывать негатив, как змеиную кожу, но при этом не быть поверхностным ни в чувствах, ни в суждениях.

…он сказал «переехать». Переехать к нему.

Легко догадаться, что я давно мечтала уйти из дома. В четырнадцать лет даже попыталась, но, ясное дело, быстро вернулась. Однако мысль о том, чтобы «смотать удочки», меня не оставила и трансформировалось чуть ли не в навязчивую идею. Надежный и разумный способ был один: дождаться выпускного класса и попытаться поступить в иногородний институт. Несколько лет вдали от Яши (и от мамы, но что ж поделаешь) в этом случае были мне обеспечены. А там уже я должна была стать взрослой и полностью самостоятельной и, даже вернувшись в родной город, жить отдельно – может, со своей собственной семьей. В пятнадцать всегда кажется, что в двадцать один-двадцать два ты будешь совсем другим человеком с совсем другой жизнью и другими взглядами на мир.