И хотя бабушка с каждой секундой все глубже погружалась в маразм, она все понимала в тот день, когда мы поместили ее в Кловерский дом престарелых. И молчала. Мама тоже молчала, я подозреваю, ей было стыдно.

– Почему ты переезжаешь? – спросил я бабушку.

– Потому что здесь за мной присмотрят, – ответила она.

– А я разве не смогу за тобой присмотреть?

– Если бы, милый, если бы, – сказала бабушка и погладила меня по волосам.

Я чувствовал себя совершенно беспомощным, но попытался подбодрить ее так, как умел лучше всего.

– Я написал тебе рассказ, бабуль, – сказал я, протягивая ей бумажку.

– Да? Поглядим. – Бабушка взяла ее. – «Жил-был мальчик». – Она перестала читать, но не потому что надоело, просто я больше ничего не написал. – Что ж, рассказ неплохой, но надо бы его еще дополнить как-нибудь.

– Мама разрешила мне каждый день тебя навещать после уроков. И ездить сюда на велосипеде, – сказал я. – Я могу каждый день приносить тебе по рассказу!

– Было бы замечательно, – ответила бабушка и обняла меня. В глазах ее стояли слезы. Бабушка грустила, но я радовался, что могу хоть чем-то ей помочь. И до сих пор ни единого дня не пропустил.

Несмотря на все мамины попытки сохранить семью, папа в конце концов ушел, когда мне было десять.

Ту ночь помнит вся округа. Финал последнего сезона «Шоу Нила и Шерил» начался ровно в девять и затянулся до утра.

– Ты не можешь сейчас вот так уйти! Мы же только-только снова начали ходить на терапию! – кричала мама папе вслед, пока он шел к машине. Даже собирать вещи не стал – по дороге к двери просто похватал что под руку попалось, в том числе какое-то ацтекское украшение со стены. Не знаю, зачем оно ему понадобилось.

– Ни секунды больше в этом доме не останусь! – завопил он ей в ответ.

И с визгом колес уехал в ночь. Мама бежала за машиной и кричала:

– Ну и проваливай! И не возвращайся! Ненавижу тебя! Ненавижу!

Она рухнула на землю прямо во дворе и еще час там рыдала. Тогда я впервые понял, как папа все-таки был ей дорог. Спасибо тебе, господи, за оросители газона, не то она бы до утра там пролежала.

С тех пор мы с мамой остались вдвоем. Ну, еще как-то бабушка сбежала из дома престарелых и смоталась к нам на денек, но в основном – только мы.

Без папы жилось по-другому, гораздо тише. И хотя мама еще пару лет пыталась продолжать свои ссоры в девять вечера, теперь уже со мной, все равно стало спокойнее.

Теперь нам пришлось обходиться без взрослого мужчины в доме. Мама так и не научилась ставить рождественскую елку и зажигать ее, так что просто сказала всем, что мы теперь иудеи и вместо Рождества празднуем Хануку. Чинить вещи стало некому, так что за годы переломалось много всяких мелочей (а я уж точно за отвертку браться не собираюсь).

Мама с тех пор так и не пришла в себя. Не вернулась на работу, решила просто жить тем, что оставил нам дедушка. Ни с кем больше не встречалась, не выходила замуж, а папу заменила вином (и ох, до чего же страстным был этот роман!).

В последнее время она все больше сидит на диване и смотрит «Судью Джуди» и «Эллен». Раз в неделю моется (это если мне повезет), и в городе ее теперь знают как «ту дамочку, что ходит в продуктовый в халате и солнечных очках». Встречали ее, может быть?

Папу я видел с тех пор только дважды – на мой двенадцатый день рождения и на Рождество два года назад. Родитель-победитель, безусловно. Рядом с ним даже Кармен Сандиего[2] надежным человеком выглядит.

– Где тебя носило? – не сдержался я, когда увидел его в последний раз.

– Переехал на север, к заливу, – ответил он так спокойно, будто рассказывал, что ел на обед.