На двадцать первый день заточения ужас внезапно прекратился. Никто не дышал в затылок, не шаркал за дверьми, с потолка ничего не сыпалось. Долгожданная тишина усыпляла лучше колыбельной. Мне приснился разрушенный монастырь, там ветер выл, гуляя по руинам, а сквозь вой пробивался колокол. Бой звучал настолько явственно, что, открыв глаза, ещё слышалось эхо. Нечто подобное встречал в свитках; думал найти, сравнить с описанием, но издевательства продолжились – в библиотеку попасть не смог, лестница на второй этаж исчезла. Повезло, что несколько листов с письмом лежали в кармане. И пусть мозг, напичканный сказками, закипал, лишившись книг, я совершенно не понимал, чем заняться. Пожалуй, это были самые тяжкие дни. Тогда я узнал, что такое настоящее безумие».

На этой грустной ноте письмо обрывалось, на исписанных листах не осталось места. Открыл карту, нагрел.

«Сегодня откупорил последнюю бутылку портвейна. Ума не приложу, что буду делать, когда он закончится. Приближается октябрь. Ночами в доме стало зябко и сыро. Пришлось растопить камин: не хочу заболеть, это может плачевно закончиться. В начале сентября, когда стены ещё хранили тепло августовского солнца, а свежий ветер, приносивший запах вереска с окрестных холмов, наполнял ароматами воздух в холле, я не нуждался в камине, а камин не нуждался в дровах. Поэтому сегодня сгорел первый стул. Не страшно, мебели пока хватает, какое-то время продержусь. Гораздо хуже обстоит дело с едой. Местные так и не появились. Предвидя это, три дня назад перешёл на одноразовое питание. Надеюсь, через неделю привыкну…

Сегодня вошли в октябрь – я и ненавистный дом.

Франц! Календарь отсчитывает второй месяц, как я задумал письмо, но до сих пор не знаю, как его отправить. Возможно эти строки послужат лишь утешением собственной надежды, и к тебе письмо никогда не попадет. Тем не менее, это лучше, чем предаваться бездействию, ведь при подходящем случае, пожалею о том, чего не сделал…

Полетели жёлтые предвестники холодов. Хотя листопад доступен больше воображению, удалось подсмотреть один заблудившийся листок, прилипший к витражу. В окна стали чаще стучаться дожди. В такие минуты просыпается тоска, вспоминаются паруса, схватки с абордажами. Было опасно, но опасность придавала вкус жизни, а здесь понятие опасности так извратилось, что жизни нет, только страх. Сразился бы с любой тварью, что не даёт мне покоя, но ни одна не показывается. По-прежнему сижу в одиночестве. Впрочем, сегодня вечером слышал звук разбитого стекла на втором этаже, возможно, ветка с дерева или птица, гонимая ветром. Пусть будет птица – хоть какая-то компания…

Это не просто птица, это огромный ворон. Не пойму, как его сюда занесло. Прогонять не стал. Удивительное создание. Научу говорить, будет рядом, когда закончится хлеб и погаснет камин. Жаль. Он может многое рассказать».

История Глена, особенно печальная концовка, как ни странно, не вызвала чувства вины, а придала ускорение. Всю ночь не спал, строил гипотезы. Все равно, что грызть гранит, не запивая. Письмо перечитал десяток раз. С уверенностью мог сказать одно: дом Глена Уркхарта и дом Бурхарда Грэма – одна и та же тюрьма. А раз так, то из склепа должен быть выход на чердак, к слуховому окну. Однако люка в потолке не было. Конечно, необычно – строить вход на чердак с первого этажа, а не со второго, но, как говорил профессор: у гениев свои тараканы, а им безразлично, через какую дыру ползать. Неожиданный поворот преподнёс ворон… Может это Доктор подсыпал соль в наше безумие? Словно услышав, со второго этажа отрыгнулся наставительный тон: