Известие о казни Марии Антуанетты застало по дороге из Берлина в Париж, в одном попутном германском городке под названием Дортмунд. Затормозив экипаж у трактира, я вошёл внутрь тёмного помещения, заставленного пожирневшими столами и лавками. Заказал колбаски с кружкой пива; подогретый вкусным запахом, попросил трактирщика усадить за столик поприличнее, в обмен на чаевые. Новость о королеве опечалила сердце. Я не питал иллюзий на счёт её будущего с того дня, как обезглавили короля, и всё же… Пламя революции разгоралось сильней. Кровавая вакханалия казалась бесконечной. Королева не показала себя сильным политиком, но была обаятельной, незлой женщиной. Не верилось, что её улыбка больше не осветит унылых улиц, не блеснёт в спешке ночных похождений. Не стал бы этого утверждать, если бы однажды, в середине июня девяносто первого, не встретил её на одной из таких улиц, ночью, без сопровождения. Луна не скрывала платье не королевского гардероба, а лицо без украшений подходило к любому сословию, но я узнал походку, а затем и её. Мы уже поравнялись плечо в плечо, когда в конце улицы послышался стук каблуков патруля национальной гвардии.

– Вас задержат и узнают.

Она растерялась, задёргалась, думала вернуться – поздно, в отчаянии спросила:

– Что же делать? Как же попасть на перекрёсток? Мне, во что бы то ни стало…

– Возьмите меня под руку. Главное, не улыбайтесь. Вашу улыбку знает вся Франция.

– Неужели вся? – хрупкие пальчики сдавили локоть; намазав лица угрюмостью, пошли, как военный с монашкой.

Патруль потребовал документы. Бумага типографским шрифтом возвещала о моём возведении в чин лейтенанта национальной гвардии. Подпись Лафайета отметала любые сомнения. Приказ не имел ничего общего с правдой, просто был талантливо изготовлен, не отличаясь от настоящего. Подделка полгода болталась в кармане, выжидая подходящий случай, но кто-то наверху решил, что королеве нужнее. Здоровенный, усатый сержант пять минут в свете фонаря узнавал подпись начальника, в конце концов, козырнув, отпустил, не взглянув на спутницу лейтенанта.

– Вы очень рисковали, – она всматривалась в верхние окна дома.

– Не больше, чем вы.

– Простите, у меня нет возможности отблагодарить вас, – она не стыдилась беспомощности, в уставших глазах виделось только одно – «у меня мало времени».

– Благодарностью станет этот случай, который запомнится на всю жизнь.

– Тогда прощайте, – не спросив имени, она отплатила улыбкой, скрывшись за перекрёстком.

Не хочу настаивать на предположениях, к кому она ходила, но через несколько дней королевская семья бежала в Лотарингию. Вот, такая память… Колбаски и пиво были замечательными, как и всё в этой шпионской стране. Германцы делали то же, что мы, но, почему-то, лучше. Именно поэтому я ездил в Берлин посоветоваться с известным изобретателем. Изучив чертежи, Иоганн Готлиб не нашёл в конструкции печатного станка ни одного изъяна. Я возвращался домой счастливым, пока не услышал новость о королеве. Фанатизм приверженцев светлого будущего давно перешёл границы. Это армия крыс, видевших угрозу во всех, от проститутки из подворотни до герцога в Тюильри. Их можно было терпеть после взятия Бастилии, как мне казалось, но после десятого августа, когда безотчётная ненависть полилась красной рекой с гильотины, бежали все – кто мог и даже те, кто думал, что не может. Оставались лишь палачи и жертвы; первые – одержимые революцией, вторые – все остальные, то есть все, кому не повезло – не понять суть события. Никогда не принадлежал к первым и не обладал наивностью вторых, поэтому сбежал. Как только, вернувшись из Германии, услышал от соседа, принесшего письма, что семью пекарей из квартиры напротив отправили на эшафот только за то, что их хлеб когда-то ели в королевском дворце, моё будущее не вызывало сомнений. Предчувствие подсказывало, регулярные поездки в Германию приведут к революционному трибуналу. Обстановка не на шутку настораживала. Взбесившийся Париж то тут, то там пугал народ неожиданными выстрелами. Утренние газеты всё громче кричали о пропаже людей. Известия кровоточили достоверностью, ведь одна из типографий принадлежала мне. Самый приблизительный подсчет показывал, эшафот – верхушка айсберга, большинство людей исчезало бесследно. Подумать только, десять лет назад, окрыленный идеями свободы и равенства, на одном корабле с Лафайетом я бросился в Америку выжигать огнём тиранию, а теперь, когда пламя докатилось к нам, не знал, как его избежать. Решение – покинуть страну, пока не поздно, просто напрашивалось. Нужно было уладить кое-какие дела: написать банковским агентам в Рим, Лондон, Женеву – простимулировать рождение станка; собрать чемоданы; отдать распоряжения в типографию; нанести визит профессору парижского университета. На сборы отвёл три дня, хотя укрытие не имело даже туманных очертаний: я не представлял, куда бежать. И тут вспомнились письма. Просматривая отправителей, примерно представляя содержимое, задержался на последнем. Радовал знакомый ужасный почерк. Старый друг, исчезнувший пять лет назад, сообщал об ошеломительной находке в шотландском поместье. Так нашлось место, где переждать шторм революции. Однако, планируя день побега, я не учёл обстоятельств, бросивших вызов расписанной по минутам судьбе. Все письма – я заметил – читались ранее, но вряд ли соседом: этот рыхлый пончик с детства не обременён грамотностью. О том, что за мной следят, не хотелось и думать. Сомнения развеялись той же ночью, когда в спящий дом пришла полиция, и, вместо трех дней, на сборы осталось три минуты.