– Главное, чтобы это не повредило нашей семье, – глухо ответил Николай и отчего-то повторил вопросом. – Это ведь не повредит нашей семье? Будь осторожна, Варюша, а я тебе верю!

– У тебя лопатки острые, похожие на кончики крыльев у ангелов, – улыбнулась Варя, прильнув щекой к мужниной спине, чувствуя терпкий запах его кожи, её приятную липкость.

– Спи давай.

– Нет, правда, я видела их на иконах в храме, куда мы ходили с бабушкой…

Варя решила, что ограничит контакты с Герхартом до минимума. Но тот оказался очень заинтересован её новым платьем, сказал, что она прекрасна, и добавил, что фасон вышел вполне удачным. Затем быстро перешёл на другую тему, но от Вари не ускользнуло, что немец рассматривает её, когда ему кажется, что она этого не замечает.

– Барбара – красивая! – не без удовольствия выпалил по-русски Вильгельм.

Варя совсем расчувствовалась, и её намерение свести контакты с Ульрихом до минимума как-то отложилось. Она забыла, что стоит быть начеку, и погрузилась в странное состояние, какую-то грезу из времён юности, когда на сердце не было тревоги, а в голове – тягостных мыслей и необходимости рассчитывать каждый свой шаг, каждое слово. В её голове снова зазвучали звуки оркестра, и захотелось кружиться, вальсировать, как тогда в саду Альгамбры в белом, воздушном платье, когда там давала своё представление Миланская опера. Кажется, было это в 1914 году, да-да, перед самой войной, Варе было всего одиннадцать лет, и теперь этот год представлялся ей самым счастливым годом жизни, после которого все пошло наперекосяк.

– Послушайте, товарищ Максимова… – прервал вдруг её грезу Герхарт, с вероломностью, которой он вдруг сам застыдится. Откашлявшись, он продолжил несравненно мягче, – Варвара, – он впервые назвал ее по имени, – я некоторое время размышлял, как можно поправить ваше положение, и вот представился случай. Фрау Марта, – вы видели её в консульстве, – возвращается со своим мужем на родину в Германию, её место освобождается. Я уже составил разговор с господином Мейер-Гейденгагеном по поводу вашей кандидатуры на эту должность. Вас рекомендовал как очень ответственного человека, и он меня поддержал, если, конечно, должность горничной вас не смущает? Ваш гонорар за эту работу будет ровняться… – и Герхарт назвал сумму, в которую неискушенной Варе сложно было поверить…

Технический секретарь немецкого консульства, Вильгельм-Генрих Кремер, закончил работу на сегодня, аккуратно убрал все папки в сейф, запер и педантично опечатал документы, расписался в журнале. Потом вернулся на своё место, закурил сигарету, и осторожно держа её между двумя пальцами, чтобы не обжечься, потёр виски, в которых пока ещё глухо, но с каждой минутой все отчетливее пульсировала боль.

Работать становилось всё э труднее, и прежде всего, в моральном плане, – а это было крайне важно для Кремера. А все потому, что люди в последнее время пошли всё какие-то мелкие, беспринципные и, – он не боялся этого слова, – гнилые. Кремеру было с чем сравнивать, и он с удивлением вынужден был констатировать, что раньше люди действительно были какие-то другие. Он прошёл школу Вальтера Николаи, он воевал на полях Великой войны бок о бок с людьми, которые по своей доблести и благородству напоминали средневековых рыцарей, а потом десять лет служил под началом Георга Вильгельма Гросскопфа, которого в душе боготворил.

Год назад Гросскопф был вынужден покинуть свой пост, его перевели в консульство в Киеве. А вместо него поставили совершенно непонятного для Кремера, непрозрачного и бездеятельного русского немца Мейер-Гейденгагена, при котором все в консульстве замерло и поддерживалась лишь видимость какой-то деятельности. У Кремера были небезосновательные подозрения, что всем негласно заправляет супруга Гейденгагена, та ещё националистка и к тому же поклонница Адольфа Гитлера, – что, честно говоря, было не очень желательно в складывающейся обстановке. Но разве мог он, Кремер, чего-то желать или не желать, – ему необходимо было лавировать и подстраиваться.