И вот этот молодой заяц (потом он, кстати, тоже не блистал: ка кое-то клеймо ставил Балерина – тот, кто побеждал его, большего уже не добивался), и этот заяц, повторяю, рванулся метров за триста, на противоположной сотке. Вслед за ним рванул их первый номер. И как-то сразу ушли они метров на пятнадцать. Я-то тогда уже смирился с тем, что я второй, я не думал на дорожке, за меня думал Балерина. Я и представить себе не мог, что он способен упустить кого бы то ни было. И бежал я за ним как привязанный, смотрел на его худые, знакомые ноги. А те, двое, после того как мы прибавили, вдруг начали рвать победу друг у друга. Видимо, свои счеты были. И так их это увлекло, что и Балерина был не в силах вмешаться. Мне кажется, они забыли в это время о Балерине. Если бы помнили, то не выиграли бы. По себе знаю. Сколько раз я так вот уходил от него, но как будто гипнотизировал он меня, дыхание разлаживалось, и сидела одна только мысль в мозгу: все равно достанет. И доставал. Легко так доставал, с усмешечкой, а на финише поднимал руку, сжатую в кулак, – его фирменный жест. Но тут ему не пришлось ее поднимать. Те двое на всех парусах прошли вираж и пошли рядом, не уступая друг другу. Никогда еще Балерина так не спуртовал. Если бы заметили это, если бы сказали «молодец», просто кивнули бы одобряюще, – он, может быть, выправился бы. Как он летел! Еще за тридцать метров до финиша он не верил, что проиграет. А когда понял, то у него судорога по лицу пробежала (как раз он дернул в это время головой, как будто влетел лбом в какую-то другую среду) и он начал надрываться. Он решил вы играть не интуицией, а головой. Он, видимо, сказал себе, как говорят герои паршивых репортажей: ты должен выиграть! А может, он просто на читался этих репортажей, не знаю. И на тридцати метрах он себя угро бил. Он вдруг встал. Метров за десять он втянул голову в плечи, молотил руками по воздуху, ногами по земле, и я начал его доставать. Я понял, что выиграю у него, через четыре года поражений! И что за сила меня остановила? Я не мог оторвать взгляда от него, от того, как он агонизировал, только пены на губах не было, как он ломал себя и курочил. Так мы и пришли через одну десятую. Он упал на дорожку. Те двое побежали дальше, а я вернулся, помог ему переползти на газон. Лежит он на спине, глаза открыты, и ничего в них нет, пусто.

В раздевалке нас навестил руководитель, и первыми его словами были: «Что же ты?! Ну что же ты?! Как ты мог?! Ты же совсем не готов?!»

И тут Балерина спокойным голосом послал его подальше. Врагов у него не было, хотя он был грубоват, а с нами, со статистами, и вообще не церемонился. Но он не был хамом, и ему прощали. Его, может быть, даже любили за эту грубость. Не знаю, как это объяснить. Но никто не обижался, если он, например, на сборах появлялся позже и занимал место, которое ему нравилось, хотя бы там уже кто-то был. В общении с такими людьми есть, видимо, подсознательная вера в то, что они делают все правильно, что так и надо поступать ему, небывалому, уникальному, суперзвезде. Но руководителей даже и он еще никуда не посылал. Может, по водов не было.

Когда на человека что-то валится, то валится не в одиночку. Есть какое-то сцепление несчастий, которое до поры до времени ждет каждого, чтобы рухнуть. Так и с Балериной. Умей он проигрывать, затаился бы, окреп, не стартовал месяц-полтора. А он на каком-то совещании снова вспылил, и извиняться не стал, а, вспылив, заявил, что один приносит очков больше, чем союзная республика, что никогда не был так готов, как сейчас, перед Олимпиадой, и, хотя не любит хвастать, а две медали привезет, и самой высокой пробы. Словом, пришлось руководителю обиду проглотить, а если вспомнить, что было дальше, то не отмщенной она не осталась.