– Хельга, – шептали его губы. – Хельга, иди сюда… Да где же ты, бог ты мой?! И… и где – я?

– Господин Скуле! – слышал он голос Янны Бернике. – Немедленно откройте! Я никому не позволю…

– Зайдите попозже, госпожа Бернике, – простонал он, прижавшись губами к замочной скважине. – У меня раскалывается голова. Пожалуйста, зайдите позже.

    Быть может, она образумится и больше не придёт, эта чокнутая старуха.

– В высшей мере беспардонно! – слышал он её голос. – Просто предел наглости! Если вы напились вчера до потери памяти, это ещё не значит…

    Тем не менее, голос удалялся – кажется, она уходила.

    «Если вы погрязли в разгуле… – шёпотом повторил он слова этой сумасшедшей Бернике. – Если вы напились вчера…»

    Так вот почему у него так трещит голова! Он вчера погряз в разгуле и напился до такой степени, что не помнит ни тяти ни мамы, как она сказала.

    Что, в самом деле? А по какому поводу?

    Он попытался вспомнить вчерашний день, но память сидела с закрытыми глазами и только морщилась от головной боли. Какие-то смутные воспоминания шелохнулись где-то в затылке, отозвавшись тошнотой и головокружением, но тут же и притихли – так быстро, что он не успел схватить их и удержать. Осталось смутное видение – очень смутное, на грани то ли сна, то ли фантазии: ссора с женой, какое-то питейное заведение, расстроенный рояль, на котором он играл…

    «Я не умею играть на рояле», – грустно улыбнулся он, отправляясь на поиски кухни.

    Кухня нашлась достаточно быстро, и конечно это была не их с Хельгой кухня – тесная, со старыми навесными шкафами, пожелтевшим кафелем, ржавой эмалированной раковиной и старомодным медным краном.

    «Что за чёрт!» – пробормотал он, озираясь. Потом взял с полки стакан и открыл кран. Труба отозвалась гудением и дребезгом; изверглась в стакан рваная струя противно тёплой, мутной воды. Он вылил её и некоторое время ждал, пока стечёт застоявшаяся в трубах тёпловатая вонючая жидкость. Когда пошла более-менее прохладная вода, наполнил стакан и жадно выпил. Налил и выпил ещё один. Только после этого протяжно выдохнул, кисло отрыгнул и уселся на табурет, стоявший у окна.

    Что-то произошло вчера. Что-то пошло не так. Похоже он в пух и прах разругался с женой, напился с горя и, решив не возвращаться домой, снял на ночь эту квартиру. Да, да, похоже, так оно и было. Но крепко же он набрался, если не помнит всего этого!

    Старуха, правда, говорила что-то про… да, она говорила так, будто уже не первый раз приходит к нему, Эриксону, за квартирной платой… «Если вас перестала устраивать сумма оплаты или квартира», – так она сказала. Послушать её, выходит, что он живёт здесь не первый день и даже, возможно, не первый месяц.

    Нет, слушать её как раз и не надо. Это какая-то чокнутая старушенция, перепутавшая своих квартиросъёмщиков. Чего стоит одно то, что она величала его дурацкой фамилией Скуле.

    Значит, он снял эту квартиру на ночь, будучи в полубеспамятном состоянии после выпитого. Ну что ж, сейчас он пойдёт домой и поговорит с женой. Будет просить у неё прощения за вчерашнее. Да, так он и сделает.

    Эриксон тяжело поднялся, постоял минуту, раздумывая, не выпить ли ещё стакан воды. Но нет – в животе противно журчало, а из желудка подступала к горлу тошнота. Он ринулся в туалет – маленький, тесный, в котором едва можно было развернуться – и несколько минут стоял на коленях, обнимая унитаз и извергая в него остатки вчерашнего разгула. Похоже, он ел много свекольного салата, который вообще-то терпеть не может – такой цвет приобрела вода в унитазе.