Мне представилась сверкающая груда мобильников, часов и монет.

– А что именно?

– Карандаши, ластики, резинки для волос, носки.

– И это все? – Я чуть не рассмеялась. – Она, наверное, взяла их на время, а потом забыла отдать. Дома мы часто заимствуем что-нибудь друг у друга, так что…

– Все это было найдено в ее столе, в коробочке, подписанной ее именем. – Миссис Филипс кротко улыбалась.

– А она знает, что вы в курсе?

– Я забрала вещи и сообщила Элис, что поговорю с вами. Больше об этом никому не известно.

Я посмотрела в окно. Эта женщина неизвестно почему вызывала у меня неприязнь. Ровесницы Элис, держась за руки, бродили по игровой площадке попарно или по трое и болтали. Вид у них был довольный, но как знать – может, втайне они горевали о пропаже своих любимых карандашей и резинок для волос. Или замышляли отмщение. Мне стало тревожно за Элис.

– Я поговорю с ней, – пообещала я. Обычно Элис рассказывала мне о школьных делах, хотя в последнее время и не так часто. Я перевела взгляд на свои руки, сжатые на коленях. Руки хирурга, совсем как папины, он сам это отмечал. Умелые руки, способные вскрыть проблему и иссечь ее. Мне следовало бы догадаться, что у Элис сложности, а ей – признаться мне шепотом в конце дня, пока я укладывала ее спать. Но в это время меня часто не оказывалось дома. Был только Адам. Но даже если бы я спросила ее, что не так, разве она ответила бы мне правду? Наверное, по прошлому опыту решила бы, что мне все равно.

– Мне кажется, Элис таким образом самоутверждается, – продолжала миссис Филипс. – Воровство десятилетние дети воспринимают как способ вознаградить самих себя. Вот я и задумалась, получает ли она достаточно одобрения от… всех опекающих ее лиц.

Меня бросило в жар. Часы на стене показывали восемь. Если я начну спорить и задержусь здесь, то опоздаю на работу. Я встала, чтобы уйти.

– Дома одобрения у нее в избытке. Мы постоянно хвалим ее. Может, вам стоит позаботиться о том, чтобы то же самое происходило и в школе, а не предъявлять обвинения в воровстве?

Миссис Филипс не ответила, но я чувствовала на себе ее пристальный взгляд все время, пока шла к дверям. Радужные зигзаги плясали перед моими глазами. Надвигалась мигрень. Пересекая игровую площадку, я полезла в сумку за парацетамолом и ощутила на разгоряченных щеках мелкий дождь. Каблуки стучали по асфальту, и каждый их удар словно вколачивался мне в голову. Чертова училка. Напрасно я вспылила, но ведь я встревожилась за Элис. Глотая горькие таблетки, я гадала: неужели кто-то из детей с милыми личиками, пробегающих мимо меня, вынашивает планы мести.

В ярко освещенной операционной было тепло и спокойно. Из динамиков под потолком лилась классическая музыка. Здесь мой мозг легко освободился от всего, что не касалось предстоящей работы. Пациентка лежала передо мной без сознания, заинтубированная, с закрытыми глазами. Рак пророс из матки в мочевой пузырь. Задача была ясна и сводилась к тщательному иссечению и кропотливому ремонту. Анестезиолог кивнул. Можно начинать. Операционная сестра молча подала мне скальпель, и я сделала первый разрез. Музыка и негромкие переговоры моей бригады отступили на задний план, я продолжала работать, смаргивая пот, разъедавший глаза.

Два часа спустя на кожу были аккуратно наложены швы. Функцию мочевого пузыря удалось сохранить.

У себя в кабинете я снова приняла парацетамол, на этот раз с пригоршней отдающей металлом воды из-под крана. Я сидела за письменным столом и массировала виски. Передо мной на заставке монитора Элис и Зоуи смеялись на солнечном пляже. Сегодня утром в зеркале лицо Элис выглядело печальным. Пожалуй, миссис Филипс права, и Элис впрямь не хватает одобрения в семье. Возможно, его нет совсем. Мы вовсе не хвалим ее постоянно, что бы я там ни говорила. Сейчас я не могла припомнить, когда Элис в последний раз доставались от нас похвалы. Не представлялось возможности, а может, просто не хватало времени. С ней могло случиться что-то и похуже.