Бабушка отвела меня в ванную и следила, как я мою руки, а потом велела вытереть их розовым полотенцем. Уши у меня горели, в горле першило.

Скоро меня забрал отец – он возвращался с работы. Он подъехал к дому на грузовике и посигналил, чтобы я выходила. Я вышла, низко опустив голову. За мной шла бабушка. Я залезла на пассажирское сиденье, переложив ящик с инструментами и рабочие рукавицы. Бабушка стала обсуждать с отцом, почему я не мою руки. Отец слушал, втянув щеки и положив правую руку на рычаг передач. Я чувствовала, что ему смешно.

Оказавшись рядом с отцом, я вновь почувствовала его силу. Знакомые линзы опустились на мои глаза, и бабушка потеряла ту странную власть надо мной, что была всего час назад.

– Разве вы не учите детей мыть руки после туалета? – спросила бабушка.

Отец включил мотор. Машина покатилась. Он помахал рукой и сказал:

– Я учу их не писать на руки.

Тайлер уехал. Зимой Одри исполнилось пятнадцать. Она получила водительские права и по дороге домой нашла себе работу – готовить бургеры. Потом Одри нашла вторую работу: каждое утро с четырех часов она доила коров. Целый год она воевала с отцом, борясь с теми ограничениями, которые он на нее наложил. Теперь у нее были деньги и собственная машина. Мы почти перестали ее видеть. Семья уменьшалась, наши ряды сжимались.

Отцу не хватало помощников, чтобы строить сеновалы, поэтому он вернулся на свалку. Тайлер уехал, и все мы получили повышение. Шестнадцатилетний Люк стал старшим сыном, правой рукой отца. Мы с Ричардом стали рядовыми.

Помню первое утро, когда я пришла на свалку в качестве отцовской помощницы. Земля промерзла, даже воздух казался замерзшим. Мы стояли на дворе над нижним пастбищем. Он весь был заполнен сотнями машин и грузовиков. Одни были старыми и сломанными, другие просто разбитыми. Изогнутые, смятые машины казались сделанными из бумаги. В центре двора красовалась целая куча хлама: протекающие аккумуляторы, обрывки медных проводов, трансмиссии, проржавевшие листы олова, старые краны, разбитые радиаторы, зазубренные куски блестящих медных труб и т.д. и т.п. Бесконечная бесформенная масса.

Отец подвел меня к ней:

– Ты знаешь разницу между алюминием и нержавейкой?

– Думаю, да.

– Иди сюда, – нетерпеливо произнес он.

Отец привык командовать взрослыми мужчинами. Объяснять десятилетней девочке секреты своей работы было для него унизительно.

Он вытащил из кучи кусок блестящего металла.

– Это алюминий. Видишь, как он блестит? Чувствуешь, какой он легкий?

Отец сунул металл мне в руки. Он был прав: кусок оказался не таким тяжелым, каким выглядел. Потом он взялся за помятую трубу:

– А это сталь.

Мы начали сортировать хлам, раскладывая в разные кучи: алюминий, железо, сталь, медь. Потом это можно было продать. Я подняла кусок железа. Он весь был покрыт коричневой ржавчиной, а края его были очень острыми. Я чуть не порезалась. У меня были кожаные перчатки, но, когда отец их увидел, он сразу же сказал, что они будут мешать мне работать.

– У тебя быстро появятся мозоли, – пообещал он, и я сняла перчатки.

В подсобке я нашла каску, но отец и ее отобрал.

– Ты будешь медленнее двигаться в этой дурацкой каске.

Отец жил в постоянном страхе перед временем. Он чувствовал, что время его преследует. Я ощущала его страх в тревожных взглядах, которые он бросал на солнце, двигавшееся по небу, в той опаске, с какой он брался за каждую трубу. В каждом обломке металла отец видел деньги, которые за него можно было выручить. Но из этого нужно было вычесть время на сортировку, упаковку и доставку. Каждый кусок железа, медной проволоки или трубы был пятицентовиком, десятицентовиком, долларом. Но если на разбор и сортировку уходило больше двух секунд, сумма уменьшалась. Отец постоянно сравнивал жалкую прибыль с расходами на дом. Он считал, что для того, чтобы в доме горел свет и было тепло, ему нужно работать с головокружительной скоростью. Я никогда не видела, чтобы отец нес что-нибудь в сортировочную корзину – он просто кидал в нее металл с того места, где находился.